Фредерик Дар: Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

Бешенство моего соперника излечило бы от икоты и отбойный молоток. Ставлю висячий замо́к против нормандского за́мка, что он теперь займётся изучением наследия Мао и подхватит желтуху. Он протягивает мне трясущуюся от злобы руку.

— Поздравляю, милейший!

Его милейший не испытывает нежности.

— Вы хорошо играли, — процедил я, отворачиваясь для того, чтобы принять кубок из рук миловидной брюнетки с очень тонкими усиками и очень толстой губной помадой.

Болельщики бросаются ко мне, прыгая как сумасшедшие. Просят у меня автограф, победный мяч, спрашивают который час. Меня ощупывают, удостоверяются в том, что это я, насыщаются мной, отпечатывают в своей памяти, извлекают из неё, увековечивают, проверяют на твёрдость, удостоверяются.

Тем временем арбитр медленно спускается со своего пьедестала, словно белая статуя, которая не выдержала голубиного поноса. До этой минуты я даже не взглянул на него. Он был голосом Юпитера, который вершил суд нашим промахам и нашим подвигам. Каждая поперечина, на которую он ступает, слезая со своей табурет-лесенки, возвращает его на землю. Юпитер, спустившийся на землю, — это некто без имени. Передо мной стоит высокий элегантный господин в белой кепке с длинным пластиковым козырьком. У него большие очки с тёмными стеклами, которые напоминают иллюминаторы с импостом. Арбитр снимает очки и кепку.

Кого же я вижу? Нет, не пытайтесь угадать: вы догадаетесь, и я буду выглядеть глупо.

Старик! Честное слово, друзья мои: биг босс лично, в белом и в отпуске!

Я тру глаза. Он мне улыбается.

— Поздравляю, — говорит он, — ваш финал был впечатляющим, Сан-Антонио.

— Вы, господин директор? Вы здесь?

Я не верю своим глазам. Вам не кажется, что я должен проверить их у окулиста? Промыть. Протереть. Проморгать. Прощупать. Прищурить. Просморкаться. У меня галлюники? От напряжения? Нет, от Старика, мои милые! Я бросаю всё на то, чтобы осознать реальность. Дир передо мной, он улыбается; с лёгким загаром, непринуждённый, элегантный. Тот, кого можно видеть только в голубом двубортном костюме, с орденом Почётного легиона, накрахмаленными манжетами и жемчужиной на галстуке размером с горошину, сияет под солнцем Лазурного Берега. Он красуется в своей белоснежной одежде.

— Я, милый друг! — смеётся он. — И к тому же в отпуске! Со мной такого не случалось последние тридцать лет. О, я держался, конечно! Но можно ли сопротивляться этому массовому психозу всю жизнь? Нет! Вот вам и результат!

Я показываю на место арбитра.

— Я даже не подозревал, что…

— Я подумал, что будет лучше, если вы не будете знать обо мне во время турнира, чтобы не смутить вас.

Привычным движением он гладит свой череп, гладкий как электрическая лампочка. И тут его часы «Пьяже» вспыхивают ярким отблеском. Я смотрю на них, как коридорный смотрит через замочную скважину в номер молодожёнов. Патрон замечает мой взгляд и сдерживает улыбку.

— Спасибо за световые эффекты, патрон, — шепчу я ему на ухо, — они были очень кстати.

— Я не понимаю, о чём вы, Сан-Антонио, — возражает Скальпированный с невинным видом пассажира метро, когда дама вдруг кричит: «Может, уже хватит, бесстыдник?»

— Я хочу сказать, господин директор, жаль, что вы не были в зенитной батарее во время последней войны.

Двадцатью минутами позже мы сидим на террасе «Карлтона» перед ориндж-водкой, настолько охлаждённой, что от одного её вида и эскимос подхватил бы насморк.

Биг-Папа выглядит несколько смущённым оттого, что его обнаружил один из его сотрудников во время отпуска. Легенда кончилась, ребята! Этот трудяга, этот служитель долга, этот строгий отец, в свою очередь, попал в адов круг отдыхающих! Он оправдывается, положив ногу на ногу и обхватив своё начальственное колено аристократическими клешнями.

— Отправляясь на Лазурный Берег, дорогой Сан-Антонио, — объясняет он, — я не поддался смехотворному искушению отведать сладкой жизни, я только хотел посмотреть, что из себя представляют эти хвалёные, эти вечные каникулы, которые захватили моих современников, которые их захлестнули, подчинили, связали с профсоюзом, увели от дел, и с каждым днём заставляют забыть ещё сильнее радость труда, которая так тонизирует. Слушая восторженные воспоминания моих знакомых, я смутно чувствовал, что эти периоды расслабления полны скуки и что единственным их интересом было дать людям пищу для разговоров, возможность блеснуть за здорово живёшь, словом, показать себя тем, кем никогда не был, но которым можно себя представить на пляжах и на переполненных дорогах прошедших сезонов. Воспоминания об отпуске должны выдерживаться несколько месяцев, чтобы набрать сок. Я заметил, Сан-Антонио, отпускники, вернувшиеся после своих вылазок, рассказывают о них не с таким лиризмом и такими деталями, как шесть месяцев спустя. Вывод: отпуск должен отфильтроваться, осмыслиться, отполироваться силой воображения. Одним словом, его надо пережить, чтобы избавиться от него. В общем, надо, чтобы накопился материал, вся работа начнётся по возвращении. В наше время люди «берут» отпуск с июня по сентябрь, но по-настоящему они «отъезжают» лишь после октября, ибо удовольствие от отпуска приходит лишь однажды вечером после рабочего дня и только в компании людей, которые проводили свой в другом месте!