Оливер Пётч - Дочь палача и театр смерти

Секретарь встал и льстиво улыбнулся аббату и судье:

– Буду признателен, если завтра вы снова выступите свидетелями допроса. Поверьте, мой палач знает свое дело. Не позже чем через три дня дело будет раскрыто, и я смогу доложить в Мюнхене об успешном его завершении. – Он настороженно взглянул на аббата: – Уверен, вы тоже заинтересованы в этом. Я прав, ваше преподобие?

– Разумеется, – ответил Эккарт сквозь зубы. – Все мы молимся о том, чтобы дело это прояснилось как можно скорее. – Он кивнул секретарю: – Прошу простить нас, утренняя служба начинается.

После чего подобрал рясу, и они с судьей покинули камеру.

Через некоторое время Куизль остался один в пропахшей дымом и плесенью каморке, куском грязной тряпки чистя орудия пыток. Ржавчина на клещах въелась глубоко в металл, кочерга и щипцы поблескивали черным, как полированный базальт, на тисках остались красноватые пятна. Эти инструменты служили еще деду Якоба, Йоргу Абрилю. Потом они перешли к его отцу, Йоханнесу Куизлю, а после достались ему, Якобу.

Он их всегда ненавидел.

Палач тяжело вздохнул и продолжил свое занятие. Во рту было сухо, ему страшно хотелось крепкого пива. Стало быть, завтра все начнется по новой: кровь, хруст, вопли, плач, мольбы… Как же он это ненавидел! Быть может, Ксавер сдастся раньше и признается. Но Куизль в этом сильно сомневался. Юный резчик на вид был крепок и, что главное, очень упрям. Глядя на него, Куизль вспоминал, каким он сам был в юные годы.

Разве что я по другую сторону…

Стражники между тем увели Ксавера в его камеру, где среди старых бочек и пропахших мешков он мог поразмыслить о завтрашнем дне и о том, что его ждет. По этой причине Лехнер и прервал допрос так неожиданно. Как и Якоб, секретарь знал, что страх был самым убедительным средством. Особенно ночью, когда с темнотой приходят мрачные мысли и одиночество пробирает до костей.

За спиной вдруг скрипнула дверь. Куизль обернулся: на пороге стоял Лехнер. Он появился неожиданно, словно призрак.

– Нам надо поговорить, палач, – проговорил секретарь, задумчиво поглаживая бороду.

Якоб аккуратно отложил орудия.

– Если это касается завтрашнего допроса, ваша светлость, то могу вас уверить…

– Если ты еще раз раскроешь рот, когда не просят, и осрамишь меня перед аббатом, клянусь, я сделаю все, чтобы твою семью, как стаю волков, вышвырнули из города! – прошипел Лехнер. – А твой сын никогда – я подчеркиваю, никогда ! – не переступит ворот Шонгау. Я понятно выражаюсь, палач?

Куизль помолчал, потом кивнул.

– Я все понял, – проворчал он. – Теперь позвольте своему верному слуге вернуться к работе.

– Якоб, Якоб, – Лехнер тяжело вздохнул и покачал головой. Потом опустился на стул, на котором не так давно сидел обвиняемый, и взглянул на палача: – Сколько лет мы уже знакомы? Двадцать? Тридцать? Поверь, я ценю твою работу. Более того, я ценю не только ее, но и тебя , Якоб. И в особенности твой ум… – Он нахмурился: – Поистине прискорбно, что господа порой тупы, как бараны, в то время как низкорожденные наделены рассудительностью правителей. Но ничего не поделаешь. И именно потому, что ты умен, ты должен понять, что мы ничего не добьемся, если ты будешь меня позорить.

Он показал Куизлю на один из стульев, но палач остался стоять, скрестив руки. Лехнер пожал плечами:

– Как хочешь. Я хочу лишь, чтобы ты понял, что твое и мое будущее взаимозависимы. Ты хочешь, чтобы твой сын когда-нибудь вернулся из Бамберга. А я хочу в свое управление Мурнау. И получу его, только если преуспею в этой проклятой деревне.

Он зябко потер руки. Несмотря на тлеющие в жаровне угли, было прохладно.

– Аббат и его судья постоянно вставляют мне палки в колеса, – продолжил секретарь. – Они сделают всё, лишь бы судебная власть не перешла к Шонгау. Если пойдут слухи, что секретарь из Шонгау выслушивает указания своего палача, они используют это против меня. Это ты понимаешь?

Куизль усмехнулся.

– Как вы сами сказали, я не идиот. С другой стороны, вы хотите, чтобы я вам помогал. Как вы себе это представляете, если я буду молчать?

– Просто веди себя подобающе. – Тут Лехнер с любопытством подался вперед, губы его насмешливо скривились. – Я ведь заметил, что ты что-то знаешь. Выкладывай же теперь, когда мы одни.

Палач ощерился. Они с Лехнером действительно были знакомы целую вечность. Он знал, что секретарь поймет его и позже заглянет к нему еще раз.

– Речь об этих фигурках со странной надписью, – заговорил палач приглушенным голосом. – Ваши подозрения вполне обоснованны. Симон рассказывал, что в доме покойного цирюльника тоже была такая. К нему забрался какой-то рыжий тип и, вероятно, оставил ее там.