Оливер Пётч - Дочь палача и театр смерти

– А ты? – спросил Симон. – Ты тоже считаешь, что это дело рук Гёбля?

Кайзер закашлялся так, что ему пришлось схватиться за полку. Когда приступ прошел, учитель покачал головой:

– Вообще-то на него это не похоже. Да и вряд ли Гёбль смог бы в одиночку привязать Доминика к кресту, а потом поднять. Одному такое не под силу. Ты сам говорил об этом прошлой ночью. – Он склонил голову. – С другой стороны, между семьями Файстенмантелей и Гёблей с давних пор царит вражда. Гёбли занимаются росписью и следят, чтобы фигурки были как следует разукрашены. Благодаря этому они стали вторым по могуществу семейством в общине. Как и Файстенмантели, они заседают в так называемом Совете шести, который вершит судьбу деревни.

– Позволь угадать, – проговорил Симон. – В этом Совете шести все друг с другом враждуют.

– Скажем так, все они себе на уме. Поэтому представление так много значит. Оно сплачивает жителей. Ну, по крайней мере раз в десять лет.

Кайзер снова сел за стол, черты его лица заострились.

– Никак в толк не возьму, почему ты вернулся, – покачал головой Фронвизер. – В том смысле, что в Ингольштадте у тебя было все. Должность в университете, просторное жилье, любимая жена…

– Тогда, десять лет назад, когда моя Грета умерла, – перебил его Кайзер тихим голосом, – я вдруг почувствовал, до чего же я одинок. И в какой-то момент жизнь в Ингольштадте, в этих стенах, мне опротивела. Видимо, по этой причине я и вернулся восемь лет назад. Здесь я родился, здесь мой дом.

– Прости, – проговорил Симон. – Глупо было с моей стороны…

– Брось, – Кайзер отмахнулся. – Хотя ты прав. Понять такое и впрямь непросто. Скажем так, в Обераммергау я хотя бы среди своих, у меня есть занятие. – Он улыбнулся: – Дети любят меня. Возможно, некоторые из них действительно попадут в гимназию. А уж из Петера я непременно сделаю ученого. Или, может, священника, или…

Симон рассмеялся:

– Только не священника! С меня довольно вашего бледнолицего ворчуна… как там его? Гереле? Для занудного шваба звучит вполне себе… – Он нахмурился: – Чем-то я его преподобию не понравился, как и судье Ригеру. Этот невзлюбил меня уже за то, что я из Шонгау.

– Люди здесь не любят, когда чужие вмешиваются в их дела, пусть даже и живут в нескольких милях. – Кайзер подмигнул: – Но можешь не беспокоиться. Пока ты пользуешься покровительством Конрада Файстенмантеля, тебе здесь ничего не грозит.

– Ну, замечательно, – простонал Симон. – Теперь мне куда спокойнее.

Он вдруг заподозрил, что тот незваный гость, возможно, был не простым торговцем или вором. Кроме того, Фронвизер не мог представить себе, чтобы Ганс Гебль распял другого человека только за то, что тот присвоил его роль в представлении. Может, за всем этим крылось что-то другое?

Кайзер хлопнул в ладоши и тем самым прервал его размышления.

– Думаю, пора рассказать тебе кое-что о твоих пациентах и о том, что ждет тебя в ближайшее время, – начал он бодрым голосом. – Итак, под уступом живет старуха Райзер; у нее сильный кашель, как и у многих в деревне. Кузнец Адам Цвинк давно жалуется на ломоту в суставах. У его жены какие-то зеленые выделения, хорошо бы тебе взглянуть, и…

Симон терпеливо слушал о жалобах своих будущих пациентов. Они ничем не отличались от пациентов в Шонгау, хотя многие здесь действительно слегли с тяжелой лихорадкой. Цирюльник с сочувствием смотрел на Георга Кайзера: бледный и небритый, он то и дело вынужден был прерываться и кашлял. Его тоже болезнь не обошла стороной.

И чем дольше слушал Фронвизер, тем крепче становилось его убеждение в том, что недельное жалованье в двенадцать гульденов было не таким уж и щедрым.

Туман, словно огромный саван, укрывал вершины гор. Вороны с карканьем кружили над скалистой, покрытой снегами громадой Кофеля, который уже сотни тысяч лет стерег эти места.

Кофель наблюдал еще, как низкорослые люди, одетые в кожи и меха, совершали у его подножия кровавые жертвоприношения и возносили почести своим богам. Мгновением позже он терпеливо взирал на римские легионы, которые прорубили в скалах дорогу, неся войну через перевалы. В битвах между людьми в железе и людьми в коже и мехах он не выбирал сторон, не погребал воинов под лавинами – лишь смотрел, как они разбивали друг другу головы. Снова лилась кровь, и боги принимали новые жертвы… Крики казнимых и замученных возносились до самых вершин, где среди холода и скал вили свои гнезда орлы.

Но его это не тревожило. Что вообще могло его потревожить?