Борис Баделин - Капитан Рубахин

– Ведомо же тебе, яко и нам, что Творец Предвечный у всех нас един, – отвечали ему волхвы. – Да ему ли ты служишь, не своей ли власти лукавой над душами человечьими алщешь?

Передали чёрному некий пергаментный свиток, изъятый у одного из волхвов.

Едва развернув пергамент, чернобородый почернел ещё больше ликом своим, и велел он забросить опасные письмена в ладью к братьям.

Ближний дружинник немедля исполнил приказ, воздев тугой свиток на острие копья…

Дым, поднявшийся от костра, был виден далеко окрест. Принимал дубовый Перун великую жертву, уходил сам, и уходили с ним в небеса братья-волхвы, сокрытые тугими дымными клубами…»

Гавриил Петрович Вознесенский был искренне рад, когда Наталья Зименкова, а теперь по мужу – Рубахина, осталась работать в музее уже как постоянный штатный сотрудник. Старый хранитель и юная девушка-искусствовед испытывали друг к другу симпатию, и откровенно общались после того, как сдружил их случай с похищением икон.

Наталья приобрела прекрасного учителя и даже иногда признавалась сама себе, что приходит в музей не столько на работу, сколько на лекции Гавриила Петровича. Он вёл её от открытия к открытию, и она всё больше убеждалась, что все прежние, стандартные знания из истории, полученные в школе и университете, с живым прошлым соотносятся весьма условно.

Стало понятно, что и в искусствоведении, своей основной специальности, она пока остаётся ещё зелёной студенткой. Её единственная пока лекция, например, над которой она так старательно потрудилась, чтобы сопровождать свои экскурсии по залу живописи в музее, выглядела плоской и скучной справкой в сравнении с тем, что рассказывал о своих иконах Гавриил Петрович.

– Эти чёрныё доски – священны! – говорил старый хранитель. – Но священны они вовсе не тем, что несут на себе изображения персонажей и символов христианской веры. Каждая из этих досок до предела заряжена энергией молитвы, с которой обращались к ней люди. Из поколения в поколение. В этом и есть их главная духовная ценность.

Вы замечали: у русских икон – всегда скорбные либо грозные лики, в отличие от блаженных физиономий европейских святых?

– Думаете – почему? – патетически вопрошал Вознесенский, и тут же отвечал. – А потому, Наташенька, что вся история наша – это история народных страданий и великой скорби. И русские люди – прежде всего другого – ждали от святых своих сострадания и защиты…

– Знаете, – продолжал старик. – Мне иногда чудится, что эти доски светятся в темноте трагическим багровым светом. Был бы такой прибор – горемер, вроде счётчика Гейгера, его бы просто зашкалило рядом с нашими иконами…

Наташа думала, что вряд ли можно причислить Вознесенского и к язычникам. Больше всего её поражало, что этот скромный музейный служащий пребывал в таком постоянном и напряжённом духовном поиске.

Многие его сверстники, выйдя на пенсию, стучали по дворам в домино, пили украдкой от своих старушек пиво и дешёвое вино да обсуждали футбольные матчи вперемежку с политическими новостями.

А Гавриил Петрович одержимо рылся в документах и монографиях, предпринимал за свои собственные невеликие деньги и в счёт своих отпусков какие-то экспедиции на русский север, общался там с коллегами-музейщиками, добывал в глубинке какие-то раритеты, приобретал, если везло, старые иконы. Покупать их Гавриил Петрович, понятно, не мог, но ему их люди просто дарили.

С особым упорством записывал он по деревням в глубинке песни и сказки, в которых отыскивал крупицы древней славянской веры и следы миростроя далёких предков.

Вознесенский проецировал всё это на русское православие и находил, что оно в своей внутренней, принятой самим народом сути – результат титанического труда удивительного и уникального института старчества.

– На Руси – особая вера, добрая моя барышня, ибо зиждется она на древних дохристианских корнях, а потому милосерднее и чище любых иных христианских учений, и суть её открывается уже в самом её названии, состоящем из двух корней – «Правь» и «Слава».

– Русские старцы, – учил он Наташу, – в сомнениях и поисках своих, в искушениях и в муках укрощения плоти – выстрадали вместе с народом его духовную опору, и она, эта опора, неизмеримо глубже всех церковных постулатов и заумных писаний клириков, кормящихся, от взятого на себя посредничества между небесными силами и смертными людьми.