Борис Баделин - На полынных полях

Через полчаса нестерпимо заныла правая нога – напомнила о себе старая рана. Игорю уже с трудом удавалось выносить нарастающую боль, но, к счастью, снова послышалась команда Здена:

– Подняли его, и – ко мне в багажник!..

– Вот это сюрприз! – воскликнул Гольдштейн, выслушав по телефону сообщение Здена. – Давненько я таких не получал! Как только закончу завтрак – ведите его ко мне в главную студию!

– Может быть, вам все-таки отдохнуть? – осторожно напомнил Зден. – Гарантирую: наш герой уже никуда от нас не денется!

– Приводите! – настоял Гольдштейн и даже хохотнул в трубку. – Эта новость вызвала у меня такой приступ любопытства, что я теперь бодр и проворен, как утренний воробей!

Помощник был удивлён – никогда раньше ему не доводилось слышать столь ярких эмоциональных нот в голосе Сержа…

…Зден Гловацкий протащил сильно хромающего Болотникова по каким-то ступенькам, потом, вздёрнув за руки, резко согнул и коленом придал ему такое ускорение, что тот, пролетев пару метров, проскользил ещё примерно столько же по холодной и гладкой поверхности. Падение было неприятным, но оказавшись на полу, Игорь с болью и наслаждением выпрямил, наконец, раненую ногу.

– Подними с пола, усади товарища в кресло! – негромкий голос прозвучал на некотором удалении и, как показалось, сверху. – И дай мне на него взглянуть! – всё это было произнесено по-русски, и Болотников моментально догадался, кому в ноги он был так позорно брошен.

Указание было выполнено в два рывка, после чего Зден сдёрнул с Игоря и мешок.

Болотников обнаружил себя в довольно просторном зале, который по обилию каких-то электронных приборов и по множеству светильников, скорее всего, походил на телевизионную студию.

Метрах в десяти на небольшом возвышении у стены, под огромным экраном, восседал в кожаном кресле некий несуразный субъект в сером замшевом пиджаке. Высокий ворот его чёрной сорочки упирался в одутловатые щёки. Эти щёки словно сползли вниз со своего нормального места, отчего крупная голова сидящего в кресле становилась похожей на грушу.

И тут Игорю, показалось, что это лицо ему очень давно знакомо, и не по фотоснимкам, а именно вживую, но вспоминать уже не было времени.

– Здравствуйте, товарищ Лебедев, он же – Баши, он же – Вуйкович! – слегка театрально произнёс Гольдштейн.

– И вам не хворать, товарищ Лазаридис, он же – Гольдштейн! – в тон ему ответил Игорь, с удовлетворением отмечая, что его подлинное имя Гольдштейну, похоже, неизвестно.

Но собеседник словно прочёл его мысли:

– Кстати, как бы тебя ни называли, – обозначая улыбку, Гольдштейн чуть оттянул уголки и без того широкого рта, – ты всё равно Иванушка-дурачок, который сейчас воображает, что пробрался в замок Кащея Бессмертного, так ведь?

Только мы не в сказке, Лебедев, и прекрасных царевен я у себя не прячу, и даже не расскажу тебе, где моя смерть – сам не знаю! Зато твоя смерть – в моих руках…

Лазаридис сошёл с подиума, но предостерегающий жест Здена остановил его метрах в трёх от Болотникова.

Его глаза – маленькие, белесоватые, издали не воспринимались, но теперь, когда смотрели они в упор, Болотников невольно отметил странную, словно потустороннюю, силу взгляда Лазаридиса.

«Да он, похоже, псих!» – мелькнуло в голове. – «И я точно помню это лицо, и этот взгляд! Но откуда?»

Он, конечно, не знал, что и человек напротив в этот момент испытал странное дежавю, но также от него отмахнулся…

– Чего ради ты сюда пришёл? – Лазаридис задавал свои вопросы своеобразно – не ожидая ответов. – Мне отомстить? Уж не за своё ли скудоумие? Или обидно, что вы с генералом, думая, что служите каким-то там высоким целям, на самом деле служили мне? – он покачал головой. – Но какая разница, кто отдавал приказы, если вы сами считали возможным травить героином людей – лишь за то, что они жили в другой системе?

Только не говори мне, будто не ведал, что творил!

Заметив чёрную тень, проскользнувшую по лицу Болотникова, Лазаридис недовольно поморщился:

– Не надо так страдать, Лебедев, и считать себя великим злодеем! На самом деле, вся отрава, которую вы с Растопчиным так героически переправили из Афганистана в Европу – мелкое хулиганство, потому что коммунистическая Москва семьдесят лет экспортировала по всему миру наркотик куда более страшный, чем героин – она распространяла надежду, что человеческое общество может быть устроено справедливо!