Борис Баделин - На полынных полях

– Ты действительно сходишь с ума! – ворчал в нём Другой. – Братья по разуму тебе просто не позволят завершить эту работу, а если и позволят, то лишь затем, чтобы отнять её результаты, а тебя всё равно уничтожат.

Кто тебя защитит? Где твои армия и флот, где твои тайные службы? Да и кто ты вообще такой? Был некто Лазаридис – пропал бесследно, появился некто Гольдштейн, так и он исчез. Тебя нет, Валера!

– И прекрасно! – отвечал Лазаридис. – Если меня нет – меня не видят. Моё оружие уже на выходе, и как только оно появится в Сети – им сразу станет не до меня, поверь! И я ещё раз исчезну, а когда появлюсь снова – они уже забудут и самих себя…

– Ты бредишь! – Другой был непривычно упрям и серьёзен. – И не отличаешь бреда от пошлой реальности!

– В том и суть! – Лазаридис неожиданно вскочил с кресла и принялся ходить из угла в угол по толстым овечьим шкурам, что вместо ковра устилали весь пол, спасая стопы хозяина от вечного холода каменных плит. – Скоро никто не сможет отличить моего направленного бреда от реальности! Я дам этим несчастным существам то, к чему они безуспешно стремятся всю свою жалкую жизнь – я погружу их в пучину наслаждения, – он вскинул палец над головой, – в бездонную пучину!

Другой напряжённо молчал.

– Ты посмотри на них! – распалялся Лазаридис. – Они исступлённо трутся друг о друга потными телами ради одной секунды оргазма! Они обжираются до удушья! Разрушая себе печень, пьют всякую дрянь ради короткой тупой эйфории. Они курят жуткую отраву, впрыскивают её в свои вены, уничтожая себя дотла ради единого мига наслаждения!

А на какие мерзости они идут, чтобы получить доступ ко всем этим скотским удовольствиям!

Но мне их искренне жаль, и потому я намерен приподнести им чистую, непорочную энергию блаженства, вернуть им рай, настоящий рай, который каждый из них, сам того не подозревая, носит в самом себе…

– Мне аплодировать стоя? – к Другому опять вернулся его сарказм. – Какая вдохновенная речь! – ехидничал он, не скрывая шутовских интонаций. – Все поголовно начнут балдеть, а кто работать будет – элементарно всю толпу кормить, поить? Кто станет откачивать дерьмо из-под всех балдеющих? Или ты банально в очередной раз поделишь всех на высших и низших?

– Работать будут все, кто физически способен! Но я кардинально изменю систему стимулов к труду – любая работа станет наслаждением!

– И откачивать дерьмо?

– Ещё с незапамятных времён любой балаганный факир умел внушить, что оно пахнет, например, фиалкой. – усмехнулся Лазаридис. – А мои инструменты внушения мощнее на десять порядков…

Другой задумался:

– Ну ладно, ты подаришь человечеству свою версию рая, а что же возьмёшь взамен?

И впервые в жизни Валерий Сергеевич почувствовал, что не может с привычной чёткостью ответить на свой собственный вопрос.

Ещё с детства, с тех пор, как он начал себя осознавать в окружающем мире, его преследовало ощущение собственной исключительности, которое впоследствии трансформировалось в чувство неисполненного долга, но смысл этого долга постоянно от него ускользал…

В эту ночь Валерий Сергеевич собрал, наконец, в недрах главного сервера свой великий продукт. Разработчики именовали его и виртуальным транквилизатором, и волновым стимулятором локальных нейрофизических процессов и ещё как-то, но ни одно название не устраивало Лазаридиса: в них отражались технические либо функциональные свойства продукта, но не было главного – его философской сути.

Как только реально раскрылись безумные возможности полученного, имя ему дал Другой:

– Это же Первый Всадник! – воскликнул он. – «Конь белый…»!

– Что ещё за всадник, что за конь? – не сразу понял Валерий Сергеевич.

– Первый из Всадников Апокалипсиса: «Я взглянул, и вот, конь белый, и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец, и вышел он как победоносный, и чтобы победить…»

– Прекрасно! – согласился Лазаридис. – Лучше не скажешь: «…и чтобы победить!»

Валерий Сергеевич сидел в кресле, установленном для него в главной студии, которую ещё называли операционным залом. Зал раньше был большой конюшней, но теперь здесь выломали все перегородки между стойлами, стены закрыли зелёными драпировками, а на потолочных балках разместились многочисленные видеокамеры и сложные гирлянды осветительных приборов.

Его кресло возвышалось по центру подиума у торцевой стены, по обе стороны от него располагались, по числу часовых поясов, двадцать четыре операторских места – по двенадцать слева и справа. А сама стена стала теперь огромным экраном, изогнутым дугой в девяносто градусов.