Луиза Пенни - Час расплаты

«Да, – подумала Амелия, делая еще глоток из стакана и слушая, как бесится и завывает метель за окном, – в академии, может, не так уж и забавно, но азиатка права: будет интересно».

Кадет Амелия Шоке не знала и не могла знать, как не мог знать и никто из находящихся в квартире коммандера, что не успеют еще сойти снега, как один из них будет мертв. И убьет его тоже один из них.

Слово «интересно» даже близко не отвечало тому, что надвигалось.

– Сейчас не смотрите, – наклонившись, прошептал Бовуар на ухо Гамашу. – Бребёф и Ледюк нашли друг друга.

Жан Ги наблюдал за тем, как Ледюк прикоснулся дружеской рукой к локтю человека постарше. Confrères, подумал Бовуар. Собратья. Одной крови.

Коммандер Гамаш даже не собирался смотреть в ту сторону. Вместо этого он показал на освободившееся кресло. Жан Ги осторожно взглянул туда. Кресло было из черной кожи и очень походило на пасть, которая вот-вот захлопнется.

Сдавшись, Жан Ги сел и откинулся на спинку.

– Merde, – прошептал он.

Это было, без сомнения, самое удобное кресло из всех, в каких он когда-либо сидел.

Кроме кресла, в комнате имелось немало других неожиданных вещей.

Столько всего и так быстро произошло с тех пор, как Жан Ги принял должность заместителя коммандера, что у него не было даже возможности спросить Гамаша, почему тот оставил Ледюка. И почему пригласил Бребёфа.

Оба решения он считал опрометчивыми. А вместе они казались безрассудными, на грани безумия.

Сведение этих людей в одном кампусе и без того было достаточно рискованным, но пригласить их на одну вечеринку? И дать им выпивку?

Бовуар вскользь подумал, вооружены ли они. Гамаш запретил персоналу носить оружие, даже офицерам полиции, временно приписанным к академии. И Жан Ги, вопреки воле и инстинктам, оставил свой пистолет в управлении Квебекской полиции.

На глазах Бовуара эти двое вели все более оживленный приятельский разговор. Ледюк выглядел воодушевленным, а Бребёф – более сдержанным. Кивал, соглашался.

Мишель Бребёф, бывший суперинтендант, был одним из самых влиятельных офицеров Квебекской полиции, перед тем как его с позором выгнали.

Серж Ледюк был наиболее влиятельной фигурой в академии, при нем выпускались сотни кадетов, он давал им оружие, но лишал нравственной основы.

Как тут не обеспокоиться, увидев, что эти двое разговаривают голова к голове?

– Подойти к ним? – спросил Жан Ги, собираясь подняться из чертовски удобного кресла.

– Зачем?

– Чтобы остановить их, – ответил Бовуар. – Пресечь в зародыше.

– Они найдут возможность поговорить в другом месте, – сказал Гамаш. – А здесь, по крайней мере, все происходит на виду у всех.

– Это ведь не тинейджеры, приобщающиеся к выпивке, patron, – возразил Жан Ги, пытаясь говорить ровным голосом. – Это… – Он замолчал в поисках нужного слова.

– Merde? – с улыбкой спросил Гамаш. Потом улыбка померкла, и лицо посерьезнело. – Хотя ты, наверное, искал другое слово – «зло».

– Нет, – откровенно признался Бовуар.

Он не мыслил в категориях добра и зла. Он даже не мыслил в категориях «плохой» и «хороший».

Мышление Жана Ги Бовуара отличалось простотой и четкостью. Нужно ли кого-то остановить? Нужно ли пресечь чьи-то действия? Совершается ли то или иное нарушение закона, причинение вреда, с умыслом или нет?

Эти двое все свои действия совершали с умыслом. Всякий поступок тщательно взвешивали.

Но то же самое можно было сказать и про Гамаша, который умышленно, как стало теперь понятно Бовуару, сел спиной к двери. К Бребёфу и Ледюку.

Он словно приглашал их к нападению. Или отправлял им послание.

Арман Гамаш не просто имел власть в академии. Он имел абсолютную власть. И был неуязвим. Серж Ледюк и Мишель Бребёф могли пускаться во все тяжкие, но они бы никогда не пересилили Гамаша. Об этом он не беспокоился.

Может быть, именно такое послание Гамаш передавал им сейчас, однако Жан Ги Бовуар понимал, что на самом деле это не так. И Гамаш, скорее всего, тоже понимал это.

Повернуться спиной ко злу – в этом жесте было что-то символическое. Но ничего более.

Серж Ледюк приветствовал бывшего суперинтенданта полиции, не выказывая каких-либо признаков неодобрения тому, что сделал Бребёф.

А Бребёф? Он прекрасно знал, что сделал Ледюк и что еще способен сделать.

Он приветствовал Герцога, как король в изгнании приветствует верноподданного.

– Вас это, возможно, не волнует, patron, – сказал Жан Ги, – но как насчет них?