Олег Верещагин: Мы живём на границе

Володька не догнал Мирослава и вернулся, сердито фыркая и грозя тому нагайкой. Мирослав вернулся рысью, на скаку подобрал с земли упавшую кубанку и, положив одну ногу на седло, подбоченился, запел снова, но уже вполне серьезно:

… Нет, все-таки ваш Пушкин здорово наши песни перевел!

— А это разве Пушкин? — удивился успокоившийся Володька.

— Пушкин, Пушкин, — заверил Серб, продолжая красоваться в седле. — Эх, жаль меня девчонки не видят! Такого красивого. Такого талантливого. Такого …

— …трепливого, — закончил Глеб. — Вон и курган, смотрите!..

…— А почему мы не заночевали на вершине? Оттуда же все видно, — спросил Сергей, ломая о поднятое колено ветку.

Мальчишки сидели в кружок возле костра. Пофыркивая, паслись рядом в темноте кони — они не подпустят никого чужого, поднимут такой шум, что куда псам — и хозяев защитят не хуже. Пощелкивали и трещали в огне, быстро сгорая в пепел, почти без углей, легкие, высушенные до бумажной невесомости, ветки сухих кустов, гора которых была навалена рядом, чтоб надолго хватило. Глеб, поправляя на огне большой котелок, где булькала каша, сказал строго:

— На Седом Кургане нельзя ночевать… Там вообще быть долго нельзя. Только если перед дальней дорогой или походом прийти… ненадолго.

— Расскажи ему, Глеб, — попросил Мирослав, полулежавший на седле.

— Расскажу, — Глеб кивнул. — Мне дед рассказывал, — он сел прямее и кинул на вершину кургана взгляд. — Видишь, там ковыль? Он белый, как седина. Сейчас не видно, а днем хорошо заметно… Давным-давно под этим курганом схоронили казаки тех, кто пал в большой битве. Пришли враги из-за гор, и не было им числа. Никто не помнит, что это были за враги, но запылали станицы, закричали люди — и вышли казаки биться за жен, детей и стариков, и бились день, и другой, и третий бились — и ушел враг, не ссилил. Столько было павших, что не получилось бы каждому выкопать могилу — и схоронили их казаки под курганом. Каждый, кто жил тут, на нашей земле, набрал ее в шапку, принес и высыпал — и скрыла она павших, укутала их. А ковыль, что вырос на кургане, был седым… — Глеб помолчал, снова поправил котелок. — С тех пор перед походами да дальними дорогами наши предки молились на кургане. Там же и атаманов своих выбирали… А еще было. В восемнадцатом году… Когда не стало царя и власти, напали на наши земли горцы-вайнахи… ну, чеченцы, ингуши… Пришли мстить за то, что верно наши предки служили русским царям, земли грабить не давали, людей в неволю угонять, разбойничать. В станицах мужчин не было — все на фронтах, ведь война-то еще шла. Братьям нашим, терцам, вовсе страшно пришлось — тридцать тысяч детей да женщин вырезали за месяц горцы, сорок станиц сожгли, людей палили живьем в храмах, на крестах распинали, конями рвали на части… Дошли и до нас. Как могли, бились станичники. Женщины, подростки, деды оружие взяли. Да разве это сила… Гибель пришла! А младший сын атамана, мальчишка вроде нас, прорвался верхом к Седому Кургану. Коня под ним убили, его подстрелили, да порубили… Вскарабкался он на кручу. Стал просить бога, чтобы защитил беспомощных. А с кургана видно — весь край огнем взялся. Горит все. Погибает. Рушится. Заплакал он. Просит… Сил не стало — упал наземь, и кровь полилась на ковыль, на землю… — Глеб поворошил ветки, вздохнул. — Упали капли — и страшным криком закричала земля. Ветер подул, буря поднялась. Раскрылся курган, выпустил мертвые сотни. Ударили те на разбойников — молча ударили, по вихрям скакали, и сами — как вихрь. Бросились бежать налетчики, да так в буре и сгинули, никто в горы не уполз — а вихрь улегся, и казаки исчезли…

Глеб умолк, снял с огня котелок, стал раскладывать кашу в миски. В глазах у ребят плясали огни костра, пламя резко очертило скулы, заострило и отточило черты лиц.