Олег Малахов - Переплет

Предисловие

Как водится, предисловие пишет писатель, неуверенный в том, что его читатель, не друг и не соратник, и не партнер по любовным играм, а бич любого писателя, беспристрастный читатель, не сможет без писательских подсказок открыть сундучки, хранящие самые сокровенные мысли сочинителя. Автор настоящего писания наивно полагает, что само упоминание в произведении, будь оно литературным или кинематографическим, слов «вселенная», «вечность», «память», «безумие», «etcetera» уже делает такое произведение немного произведением искусства. Но читатель, равно как и зритель, не приемлет заигрываний свысока. Он/она не будет терпеть возвышения творца над собой. И здесь разрушается еще один стереотип, в который уверовал писатель, а именно, мысль о том, что писатель как инструмент представляет собой некое средство воссоздания картины сотворения мира тем, кого принято считать богом. Не божественное ли начало кроется в любом человеке, стремящемся очаровать своими словами многих других людей, тем самым научая их словам своим, как и сын божий научал слову божьему паству свою? Ничего подобного, обычное пустозвонство. Эта книга лишь отчасти о сверхъестественном даре человека, отдавшего душу слову. Она, пожалуй, о том, чего не дано понять автору, дающему ключи от несуществующих замков, но дано понять читателю, уже почти прочитавшему сие предисловие. Да, и еще одно предупреждение: все трюки в этой книге выполнены профессионалами. Не пытайтесь повторить их самостоятельно.

Пролог

Как знать, возможно, когда-то из этих строк будет капать кровь, а кто-то будет пить сок, читая следующее слово. Однако, этого я не знаю. Мне лишь необходимо описать, с чего все началось и чем это все обернулось.

Знакомство

Я очень надеялся, что однажды я буду беседовать с очаровательной журналисткой, обладательницей красивого имени и мелодичного голоса, не говоря уже о стройных ножках, нежной и упругой попке, и аппетитном бюсте, зовущем к многочисленным поцелуям в и между. Надеялся, что потом мы с ней выпьем вина и отправимся на экскурсию по реке Сена, радуясь праздничному Парижу, потому что будет рождество, и рядом будут улыбаться разноцветные люди. Возможно, мы сможем сблизиться, обретая друг друга, открывая душу, и делясь телом. Она бы спрашивала меня о моем прошлом, настоящем и будущем, обо всем том, что волнует меня, о тех временах, когда я страдал от невозможности полноценно заниматься любимым делом. Я бы отвечал ей, что те времена были по-настоящему жестоким испытанием для меня, пытавшегося изо всех сил сохранить веру в людей и, кто бы сомневался, надежду на лучшее устройство жизни. Вино бы поглощалось нами не спеша, с возможностью насладиться букетом. После очередного душещипательного рассказа она бы поднесла бокал к губам и застыла бы на мгновение, а потом бы сделала глоток, упоительный. А я в это время, само собой, раскуривал бы с важным видом любимую сигару, скрученную доминиканкой-девственницей, изучая глазами дальние точки небосвода, с умилением наслаждаясь ролью бывалого и бесшабашного авантюриста, сумевшего удивить красотку. Дальше – все как по нотам, как заведено в любовных романах: ночь, постель, утро, кофе. На этот раз это было бы солнечное утро, и уже не в Париже, потому что она бы отвезла меня в свой дом в Фонтенбло, в очаг своей семьи, в родовое гнездо, где еще рождались ее прародители. И там бы была постель еще ее детства. Она бы спросила меня о моем детстве. Просто спросила бы: «Каким было твое детство?». И в тот момент я бы действительно растерялся, не зная, что ей ответить, более того, как. Я бы подумал о том, что можно сказать: «Детство мое было прекрасным. Я был счастливым ребенком.». Но так не должен говорить скиталец без родины и рода. Так не положено отзываться о своем самом сокровенном периоде жизни оторвавшемуся от вскормившей его земли отщепенцу. Я бы так и сказал: «Я не помню, каким оно было». Хотя я все прекрасно помнил. Но ничего другого она бы от меня не услышала. Так-то. Порой человеку сложно осознать, как самые смелые и дерзкие мечты вдруг сбываются. В итоге произошло именно то, о чем я безнадежно мечтал, подавляя в себе гордыню, крапая в своей коморке внежанровые тексты, достойные, как мне казалось, внимания. И вот я переношусь в свою сбывающуюся мечту, где я действительно рядом с ней, девушкой с глазами цвета неба над Марианской впадиной, двадцатипятилетней Жюли де Блуа, как она мне представится, потомственной графиней де Блуа, наследницей множества замков и регалий, занимающейся журналистикой, якобы, из-за желания достичь чего-то настоящего самостоятельно. Но брали ее, как она мне расскажет, в Le Figaro все равно благодаря ее происхождению. Жюли артистично посвятит меня в подробности: