Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

Обида захлестнула его. Лишь выскочив на улицу на холод, он одумался: ведь и у сестры произошло что-то неладное. Не из-за того же она вспылила, что он осквернил бутафорный кабинет ее супруга.

Он не отошел далеко, когда услышал Глашу, окликающую его. Девка выбежала из дому голоушей, мороз остервенело набросился на нее, она не успевала оттирать нос, щеки, уши; прихватывало также и кончики пальцев, и она пыталась согреть их, дыша на них изо рта.

— Они не в себе, приказали воротить вас, — сквозь морозную одышку выговорила она.

Михаил Павлович, ни о чем не расспрашивая горничную, повернул назад. Глаша, пританцовывая на бегу и как бы продолжая отмахиваться от жгучих укусов стужи, едва поспевала за ним.

— Лена, ради бога, что с тобой? — выпытывал он у сестры, когда, вволю наплакавшись, она понемногу приходила в себя.

Они уединились в том же пустом кабинете. Глаша не решалась войти, убрать со стола графин с водкой и ненужную теперь посуду. Все это вперемешку с разложенными картами оставалось на столе.

Рыдания больше не сотрясали Елену Павловну, тихо бегущие слезы она вытирала трясущейся рукой.

— Это пройдет. Ты не волнуйся. Не понимаю, что со мной, — бормотала она, избегая встречаться с его взглядом.

Он кликнул Глашу, велел подать горячего чая.

— Чай успокаивает, — сказал он, не вспомнив точно, от кого он слышал это.

— Только не чаю! — энергично воспротивилась Елена Павловна. — Скажи Никифору, пусть приготовит кофею.

— Кофею так кофею, — уступил он.

Пить кофе перешли в столовую.

— Кого ты убил, Миша? — глядя на него влюбленными глазами, болезненно улыбнулась она. — Разве ты можешь убить!

Полагая, что ее припадок вызвали его давешние неосторожные слова, которые она поняла буквально, он поспешил успокоить сестру, рассказал ей, что произошло на самом деле.

— Навряд ли и кровь прольется, мне это сгоряча вообразилось.

Его рассказ пробудил у Елены Павловны неожиданный интерес.

— Чай прятали под сеном! — воскликнула она.

— Не хитрая, но самая распространенная уловка, — объяснил он. — У таможенников нет возможности выслать наряды на все дороги, досматривать каждый обоз, каждую подводу. Контрабанду везут и по правой стороне через Оёк, через Ключи, и по левой через Кузьмиху, Смоленщину — контрабандистам пути не заказаны.

— Ну а после… Куда они девают чай?

— Разными способами: либо, миновав Иркутскую таможню, везут дальше в Россию, либо сбывают местным лавочникам. Те распродают в розницу. Ко всякому не приставишь следить, из опломбированного ящика вешает он или из приобретенного нечестно. Бывает, ловим, изымаем — несут убытки. Однако неймется: уж больно заманчив легкий барыш на контрабанде.

— Так разве ж их не в тюрьму, не на каторгу?

Михаил Павлович улыбнулся. В глазах у сестры было недоумение, такое же точно, как в давние наивные годы, когда она верила, что в жизни всегда торжествует справедливость.

— Скользкий народец торговцы. Никак его под жабры не ухватишь — налимом выскользнет. Если бы все было так просто, как думалось в детстве… Увы! Остается уповать что там, — большим пальцем он указал на потолок, — все зачтется. Мне, однако, пора.

Пристально глянул в лицо сестры: хотел убедиться, что успокоил ее, она не будет больше тревожиться за него понапрасну.

Уже выйдя на улицу, вспомнил ее прощальную улыбку — была в ней какая-то надломленность.

«А ведь ее тревожит еще что-то. Непременно зайду вечером. Нужно поговорить с ней начистоту».

Подлинную, как ему показалось, причину душевного расстройства сестры Михаил Павлович выведал нежданно. Подходя к зданию полицейской части, он увидал Мирошина, идущего наперерез. Шинель строго и ладно облегала юношескую фигуру. Снег под сапогами околоточного скрипел с особенной яростью, подчеркивая силу и устремленность его походки.

«Старательный, исполнительный малый. Напрасно я его обидел», — признал Михаил Павлович.

Мирошин поднял голову и увидал помощника пристава. Даже морозный румянец на его щеках притушился выступившей внезапно бледностью.

Сейчас Михаил Павлович корил себя за недавнюю вспышку. Он хорошо понимал состояние Мирошина, вынужденного подавлять свои чувства. Движимый раскаянием, окликнул околоточного. Мирошин, подойдя к нему, машинально сделал под козырек. Сухой взгляд был нацелен в пространство поверх головы Михаила Павловича.

— Полно, голубчик, не гневайтесь на меня, — поражаясь мягкости своего голоса, проговорил Михаил Павлович. — Я был несправедлив и, поверьте, искренне сожалею. Ради бога, простите мою несдержанность.