Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

Аптекарша отсыпала порошка в маленький пакетик.

— Эта штука ядовита, — сообщила она, налепив на пакетик оранжевую наклейку с предупреждением. — Вы понимаете, за что беретесь?

— Во всяком случае, до момента, когда проявлю пленку, — ответил я.

Вернувшись на Хаф-Груни, я набрал ведро дождевой воды из лужи. Заодно туда угодило насколько травинок, которые я выловил на кухне дуршлагом. Лизнул воду — проверить, не нагнало ли туда соленой морской водицы. Растопил торфом кухонную плиту. Протиснулся в земляной подпол. Проверил, не просачивается ли в щелки свет.

Снова я ощутил магию момента, когда извлекаешь новую пленку из кассеты. Когда знаешь, что на светочувствительном серебре схвачено что-то живое, что можно спугнуть. Что на нем запечатлено другое время, пока невидимое. Может быть, поэтому, подумалось мне, в то мгновение, что я в темноте держал в руках пленку, я цепенел от осознания, что она хранит время, для меня безвозвратно утраченное.

Я намотал пленку на катушку, опустил ее в бачок, откинул люк и выбрался наружу.

Поставил бачок на стол. Сказал себе: « С этим не шутят. У тебя только один шанс».

Разогрел воды в ковшике. Опустил в него термометр, купленный в аптеке. Слишком горячая. Добавил холодной.

Так-то. Двадцать градусов.

Затем я быстренько размешал проявитель и залил его в бачок. Постучал бачком по столу, чтобы вышли пузырьки воздуха, и сел ждать.

Путь назад отрезан. Одиннадцать минут ожидания. Одиннадцать минут, не десять и не двенадцать.

Я приготовился промыть пленку и развел соль для фиксажа. Посмотрел на часы. Каждые три минуты я переворачивал бачок и слегка его встряхивал.

Ну вот. Пора сливать. Проявитель потемнел. Хороший признак.

Промывка, фиксирование. Снова промывка.

Задержав дыхание, я открыл бачок.

Пленка повисла, скручиваясь змеей. Мне обрызгало руки мелкими водяными капельками.

У болтающегося ближе к полу конца я увидел несколько кадров с изображениями. Легкая молочная дымка их почти не портила, и когда я повернул их к окну, то увидел, что серебро лояльно восприняло свет, падавший на него во Франции в 1971 году.

Темной комнаты у меня не было. Не было и фотобумаги, и тем более фотоувеличителя. Зато у меня был подпол, осколки стекла от разбитого штормом окна, карманный фонарик и объектив, который я мог развернуть другим концом. Вскоре передо мной уже покачивалась башенка из осколков и дорогой немецкой оптики, и через нее я пытался разглядеть изображения почетче.

Снимки проецировались на неструганную доску, и под ними водяными знаками проступали годовые кольца. Четкими изображения оставались только на то время, что мне удавалось не шевелить руками, и все они — эти кусочки действительности сентября 1971 года — существовали только перед моими глазами, там и тогда.

Искусным фотографом Эйнар не был: первые кадры были то нечеткими, то снятыми не с той выдержкой, а то сразу и теми, и другими. Первым, что я узнал в кадре, был «Бристоль» на паромной пристани.

Четырнадцать снимков из поездки во Францию. Мама, отец, Эйнар и я. Фотографировали они по очереди. Вот мы перед «Мерседесом», потом — перед «Бристолем». Наверное, в том месте, где они договорились встретиться.

На следующем фото мы сидим на площадке для отдыха — видимо, попросили кого-то сфотографировать нас, потому что там мы все четверо вместе. Семья под солнечным зонтиком с рекламой «Чинзано». Простые фото из отпуска, без ужимок.

И наконец — крупным планом Эйнар и мама. Со времен его фото на паспорт 1943 года на лицо деда наложили отпечаток бесконечные страдания, но это был он — изрытый, иссеченный морщинами, как столярный верстак, но глаза спокойные, и рукой он бережно обнимал маму за спину. Мама задумчиво улыбается, волосы дугой легли на щеку, взгляд прямо в камеру.

На следующем снимке Эйнар и я. Моя рука в его руке, но смотрю я на что-то другое.

На игрушечную собачку.

Значит, она была-таки у меня. Моя память пыталась установить связь со снимком, на который я смотрел, но дело шло туго. Кое-что все-таки вспомнилось: худая рука и щетина на подбородке, коловшая мне щеку.

На следующей фотографии я стою один перед стеной каменной кладки. Показываю игрушечную собачку и улыбаюсь. Возможно, снимок сделан для аскетичной комнаты в доме Эйнара. Отдал бы он мне ее?

Я переступил ногами, стараясь как можно меньше двигаться. Оперся о холодный камень. Казалось, что я сижу в пустой могиле и рассматриваю фото мертвецов. Четырнадцать снимков из обычной поездки. На пленке с двадцатью четырьмя кадрами. Или поездка планировалась недолгой, или она прервалась.