Мария Долонь - #в_чёрном_теле

Мы сделали остановку через час, когда прошли ущелье и выехали на равнину. Витька получил первое взыскание. Не хотел бы я оказаться на его месте.

«Ты больной, что ли? – спросил я. – Оно тебе надо, нарываться?»

«А ты чё, хочешь молчком сдохнуть? Как котят в мешке везут на убой – противно. Да пусть меня всего лишат, довольствия, отпуска, но вот так без звука от шальной пули отдать концы – не хочу. А уха мне не жалко, новое вырастет», – и заржал опять. Автомат у него забрали, и он с месяц болтался без оружия.

Позже я понял, что он сделал лучшее, что мог, – проорал свой первый страх в пространство, в чужие горы, считай, выкинул врагу в лицо. И успокоился. Те же из нас, кто в первом обстреле залёг под лавку, ещё долго не могли прийти в себя и вздрагивали от шороха.

В лагерь прибыли под ночь. Костры никто не зажигал. Тормоз караульный проверял бумажки, подсвечивая себе фонариком. Палатку разбивали в темноте, место нам определили неудобное – на склоне. С хозобеспечением оказалось негусто – выдали двухъярусные раскладные нары, топчаны, спальных мешков на всех не хватило. Хорошо, кто-то из наших, видимо, знающий, имел с собой походную печку, а то бы помёрзли в первую же ночь. Утром я огляделся: мы стояли на узком плато, справа горы, слева – долина с рекой и деревней по обоим берегам. Потом всё заволокло туманом, и этот туман вперемешку с изморосью стал нашим проклятием на долгие дни.

Туман был влагой и холодом – злее врага не найти. Припадая к земле, он превращал её в чавкающую жижу. Он заползал в палатку и лизал дрова, они коптили. Потом – в рукава бушлатов, студил кости. И наконец, из тумана могли выстрелить в любой момент.

Имя своё я забыл сразу – слишком много его было вокруг. Кличка Мангуст так и присохла к моей шкуре. А ухо у Витьки действительно отросло – не в прямом смысле, конечно. А в смысле, что он слышал рокот бэтээра за километры. Так мы и сдружились помаленьку. Автомат ему вскорости вернули, больше истерик не было. Оказалось, что мы с ним навроде тех индейцев – Чуткое Ухо и Соколиный Глаз, и комвзвода Дымов, имевший прозвище Африка из-за тёмного родимого пятна во всю щёку, завёл привычку посылать нас в разведку. Старика брали для прикрытия, ну и радиста. Ходили обычно на день, на два, в деревню или берега осмотреть. Там в деревне я впервые увидел вооружённого чеха. Он стоял у изгороди и курил, «калаш» через плечо, поновей моего будет. «Не дёргайся, – тихо велел Старик, – первыми мы огонь не открываем». Прошли мимо. Как так, подумал я, вот же враг, бей его. Ждать, чтоб он первый нас на мушку взял? Но Старик ничего не объяснил. И долго я не втыкал в эти странные понятия: когда можно бить, когда нет. И кто, блин, включает это дебильное положение «вне игры»? Позже, к вечеру, этого чеха мы всё-таки подорвали. Возвращались в сумерках той же дорогой, как вдруг Витька тормозит нас и на чердак дома показывает: затвор, мол, щёлкнул. Мы падаем на землю, и тут же поверх наших голов трассёры. Ну, мы «шмеля» кинули, чердак всколыхнулся, послышались проклятья на чужом языке. Весь боекомплект гранат на тот дом извели, вернулись в лагерь налегке.

Прицельно стрелять мне выпадало редко. В основном палишь наугад, на случайный огонь. Но один раз, помню, моё умение сослужило большую службу.

Ходили мы в дальнюю разведку и в одном селе – надо ж так вляпаться! – попали под артобстрел «Градами». Если есть на земле адское мочилово, так это оно. Первое, что наступает, – глухота. Параллельно с ней теряешь ориентир. Потому что небо и земля взрываются. Одновременно. Нет, земля на секунду позже неба. Эти разрывы чувствуешь всей кожей – она натянута как барабан, и кажется, что весь сейчас лопнешь и уши вот-вот лопнут. Ноги не держат. И голова бухнет от приливающей к глазам крови, и её тянет вниз, вниз… к дрожащей земле.

Я лежал, схватившись за голову, а Старик бил меня ногами, тянул к перелеску. Снаряды накрывали дома один за одним, людей не было видно – либо сидели в подвалах, либо ушли раньше. Я кое-как поднялся, добрёл до зарослей. Обернулся – село полыхает. У крайнего горящего дома я увидел собачью будку, а рядом с ней на привязи бился взрослый щенок овчарки. Между нами было метров сто. Я выхватил у Старика автомат. Он орёт: «Куда?» Я оттолкнул его, упал на землю и навёл прицел. Щенок метался, не давал прицелиться, но я дождался момента и двумя выстрелами перебил поводок. И он, с опалённой шерстью, бросился к нам, такой же оглушённый, скулящий и тёплый.

Тузик прожил у нас несколько месяцев. Кривая овчарка с одним висящим ухом. «Смотри, как на тебя похож!» – подкалывали мы Витьку. Кормился он сам, добывал себе мышей, кротов из-под земли. Потому что у нас к зиме осталась одна сечка и макароны были за радость. Перед Новым годом заболел тощий длинный Курский, да как заболел – кровью харкать начал. Понятное дело, его сразу отправили в госпиталь, нам в палатке дезинфекцию устроили, хоть этого добра ещё было порядком. Но до меня пока не доходило, чем это кончится. Когда вернулся из очередной трёхдневной вылазки, злой, вымокший до последней нитки, и позвал «Туза! Туза!», а он не выскочил на зов, – тогда только понял. В кухонной палатке стояла сладковатая вонь, мне досталось немного бульона с кусочком серого мяса. «Ешь, не выёживайся», – сказал Старик. Для него это была вторая война, он знал, чем спасаться от туберкулёза.