Мария Долонь - #в_чёрном_теле

Обернувшись, я увидел, как бритый, бросив оптику на землю, со всех ног бежит назад, мои пули отскакивали от камня и дождём сыпались вокруг него.

Я посмотрел на Валерия Николаевича.

– Чего ждёшь? Стреляй его, урода! – крикнул он зло.

И я поднял автомат и выстрелил бритому в спину, сам не знаю почему. Выстрелил в спину не врагу, а нашему парню, может быть, моему земляку, просто повинуясь властному голосу Хозяина.

Я сгрузил их трупы в машину. Оптику бритого Хозяин вручил мне.

– Будешь со мной ездить.

Он так меня и не вспомнил. Да и понятно, кто я был тогда. И кто я есть сейчас.

Хозяин приезжал раз в пару месяцев, обычно его сопровождали одни и те же люди, мы колесили по освобождённым районам, иногда забирались и в горы. Я как-то сказал ему, что в горах сильно небезопасно, можем нарваться конкретно. Он ничего не ответил. Ну, ясное дело, они там, в Москве, лучше знают, где опасно, а где нет. Может, и война уже кончилась, а нам пока не сообщают? Из тактических соображений. На дорогах я часто видел вооружённых чехов на джипах, спокойно едущих по своим делам. Опять включили режим «вне игры»?

В общем, за то время, что я его сопровождал, я увидел куда больше, чем за время боевых действий. В этом краю есть сады и чистейшие озёра, совсем мирные земли, без воронок, и дома без следов пуль на штукатурке. В переделки мы больше не попадали, Бог миловал.

Чуть позже я понял, чем он занимался: вёл переговоры по освобождению пленных. Мы бывали в высоких домах, Петряев сидел за богато накрытыми столами, не спеша беседовал с хозяевами. Мне с этих столов тоже перепадало, я потом нашим привозил угощение. Правда, пленные были какие-то странные: не солдаты, вообще не военные люди. Мужчины, женщины разных возрастов, с блуждающими глазами, они щурились на свет. Они, казалось, не понимали, что происходит, когда их передавали в руки нашей группы, некоторые плакали.

Дело и правда шло к миру. На восстановление города приехали специальные бригады, а нашу часть перевели южнее, в поддержку внутренним войскам. Несколько месяцев я отслужил на блокпосту. Вэвэшники проверяли документы, досматривали машины, а мы у них были в качестве силовой поддержки. Тут-то она меня и поджидала, судьба моя.

Остановили ничем не примечательный «уазик» с фургоном. Водитель там и пассажир, оба заросшие бородой по самые глаза, пассажир ещё и в очках. Лето, жара под сорок, солнце слепит. Туда-сюда, документы в порядке, открывайте фургон. Открыли – в нём овцы, да не пара-тройка, а битком. Лейтенант, начальник смены, так и присвистнул: вы что ж это так со скотиной неаккуратно? Глядим, а овцы не на полу фургона стоят, а на каких-то досках, и доски те щедро засыпаны сеном. Показывайте, что там. Водитель затараторил, мол, всех овец выгружать, как мы их обратно потом? Открывай шлагбаум, ехать надо. Пока он препирался с лейтенантом, я стоял поодаль. Пассажир «уазика» вышел из кабины, вытащил пачку сигарет и не спеша прикурил одну. Я следил за его движениями. Этот жест. Эта манера облизывать фильтр перед тем, как зажечь сигарету. Я её узнал…

Овцы с фырканьем спрыгивали на землю, одна за другой, волоча за собой сено. Доски под ними оказались ящиками, и лейтенант начал их вскрывать. На солнце блеснул металл. В ту же минуту водитель выстрелил ему в спину, развернулся ко мне, но тут я быстрее был, уложил на месте. Пассажир бросился в «зелёнку», в лес то есть. По инструкции я должен был стрелять, но не мог. Больше всего я боялся, что наши, кто был на дежурстве в тот день, выскочат из вагончика и начнётся перестрелка. Я рванул в лес за ним.

Он был налегке, бежал уверенно, то тут, то там между деревьями мелькала его спина. Я с шестью кило наперевес безнадёжно отстал сразу же. Жара. И когда понял, что точно не догоню, я от отчаяния дал предупредительный в воздух и закричал во всю мощь лёгких: «Виталя-а-а-а-а-а-а!»

Треск в лесу стих. Я шёл наугад. Он стоял и ждал меня, направив в мою сторону короткий ствол. Я снял кепку, вытер пот. И тогда он тоже снял свои тёмные очки и долго, изучающе смотрел на меня.

Никаких «здравствуй» мы друг другу не сказали. Не обнялись. Я каждую секунду ждал, что он выстрелит. Он смотрел с лёгким презрением – так, как смотрел в детстве: «Откуда ты тут взялся, салага?» И он был так сильно узнаваем по этому презрению! Как он тогда держался в ментовке, как сплёвывал на пол, подражая отцу. И сейчас это презрение было при нём, держало меня на расстоянии вернее, чем дуло. Если бы не оно, что бы осталось от него прежнего? Худой, очень бледный, заросший бородой, на правой щеке два косых шрама, один из них тянул книзу глаз. Чужой.