Мария Долонь - #в_чёрном_теле

Оба замолчали. Арег смотрел, как у заборчика играют собаки – два терьера. Девушка бросала им разноцветные мячики, и они с упоением за ними гонялись.

– Я ценю твою откровенность. – Петрушка собрался с силами и продолжил, как мог, спокойно: – То, что мы делаем, для всех хорошо. Сам подумай: мы в Баку таблетки, они нам советское железо. Мы его – своим в Синегорье по проверенным каналам, пусть пользуются, а фактически – на списание. Но свято место пусто не бывает – Баку оружие нужно? Они куда пойдут? В Израиль, в Штаты? Чёрта лысого! Там армянское лобби им отлуп устроит. Они сюда, в Москву прибегут как миленькие. А где Баку, там и Ереван – им же надо оборонять то, что они захватили, Карабах там и всё прочее…

– Валера, это исконно армянские земли. – Арег вздохнул.

– Это, если хочешь знать, настоящий патриотизм, мы даём возможность людям защищать свою землю, свою родину. Как мужчинам, с оружием в руках. Чтобы их дети могли гордиться своими отцами.

– Я тебе, Валера, одну историю расскажу, не возражаешь? – Арег сидел на стуле с прямой спиной, руки лежали на столе. – У моего отца был друг, кинорежиссёр, а у него была жена – азербайджанка. Годы были советские, интернациональные. Они жили в Баку, снимали кино, приезжали в Москву, останавливались всегда у нас – Армен и Эльмира. Он – армянин, она – азербайджанка. Армен ещё ковры собирал, персидские, азербайджанские. Так вот, когда в Баку началась заваруха в конце восьмидесятых, народный фронт и прочее, погромщики пришли в их старый бакинский дворик, искали армян. Армена выдали соседи, с которыми они всю жизнь жили душа в душу. Его и других армян вытащили, завернули в коллекционные ковры, облили бензином и сожгли. Эльмиру-ханум тоже хотели сжечь, но она сбежала, в одной ночной рубашке, добралась до расположения советских войск, те её посадили на паром в Красноводск, а оттуда она подалась в Москву. И позвонила в нашу дверь… Отец мой умирал тогда, рак у него был, так вот последнее, что он сказал мне перед смертью: что бы ни было, заботься о ханум. Я её потом пристроил на телевидение, она у Волохова работала, пережила его на два месяца… Вот таким отцом я горжусь и всегда буду гордиться.

Снизу со стрельбища донеслась серия глухих выстрелов. Кто-то азартно кричал: «Вали! Вали его!» Девушка собирала на полянке цветные мячики.

– Оружие уже в пути, я правильно понял? – спросил Арег. Петряев кивнул. – И теперь ты должен им таблетки. Валера, послушай меня: у нас с тобой деловые отношения. Из бизнеса я выходить не собираюсь. Подводить тебя мне невыгодно. Это я понимаю.

Было видно, как ему трудно говорить. Арег медлил, и Петряев уже знал, что тот скажет.

– Нет, ты не понимаешь. Это очень серьёзные люди. Даже для меня очень серьёзные. И они ждут, Арег. Ждут. Это-то ты можешь понять? Мне нужны эти грёбаные таблетки! – закончил Валерий Николаевич почти на крике.

Арег поднял стакан с водой на уровень глаз и посмотрел на Петряева через стекло, как будто прицеливался.

– Зря ты с ними связался, – тихо и раздельно произнёс он, встал, положил на стол пятитысячную купюру и ушёл.

Я отстрелялся первым. Не было ни робости, ни нетерпения. Рука легла на затвор, как там всю жизнь и лежала, и глаз быстро выбрал удобную оптику: навёл чёткость на мишень, на мушку, потом на прорезь целика – как невидимые фишки на линии расставил. По команде «Огонь!» выпустил шесть одиночных. Тело оказалось готово к отдаче, плечо не дёрнулось. Жаль, не полный магазин. Сержант проверил мишени: из нашего отделения только я один выбил восьмёрку и девятку.

На зрение я никогда не жаловался – да не в остром зрении дело, я как-то сразу научился понимать оружие, его внутреннюю цельность. Брал в руки и уже знал, на какую дальность поражения оно рассчитано, какую погрешность может дать. Так было и с первыми «АК74» и «АКМ», и с граником, и позже с оптикой. С крупным калибром, правда, не пришлось познакомиться, но чувствую, я бы не растерялся.

На вторых стрельбах я уже спокойно выбивал десятку. Взводный таскал меня на все показательные стрельбы, даже соревнования какие-то проводились по этому делу, грамоту мне дали. Вот и всё, чем мне запомнилась срочная служба. Дружбу я ни с кем не свёл, а в свободное от стройподготовки и учёбы время лежал на втором ярусе, спал или изучал оборванную карту родины, что висела у нас в казарме. Она до того въелась мне в мозги, что потом, попав на Северный Кавказ, я представлял себе, как хожу по горам, как по бурым и коричневым её пятнам. Парни на той карте флажки ставили, кто откуда родом. Со мной смешно вышло: никто не мог найти мой город, и я, само собой, не знал – потому что бросил школу ещё до первого урока географии. Мы потом сфотографировались на фоне карты, я долго хранил эту чёрно-белую фотку с росписями на обороте, но она потом сгинула куда-то.