Мэри Стюарт - Гром небесный. Дерево, увитое плющом. Терновая обитель (сборник)

Под ним, напряженно выпрямившись и высоко подняв голову, стояла Селеста. Донья Франциска оторвалась от своих дел – она стояла перед маленьким боковым алтарем – и повернулась к девушке. Сквозь сумрак плыли угасающие звуки органной фуги Баха, которую играла в своем тихом уединении ничего не подозревающая сестра Мари-Клод.

Дженнифер замерла в темном укрытии между дверью и ковровой занавесью. Мучительные сомнения закружились в ее голове, когда сквозь замирающую музыкальную фразу к ней донесся голос Селесты. Голос был сухой и резкий, тот же, что Дженни слышала только что в келье.

– Вот что я пришла сказать вам. Я ухожу отсюда, сеньора, сейчас. Прямо сейчас. И больше не вернусь. Никогда, слышите?

Испанка воззрилась на нее как на сумасшедшую:

– Селеста! О чем ты? Ты заболела? Дитя мое, милая моя девочка…

Она направилась к девушке, но Селеста, не сдвинувшись с места, четко произнесла:

– Не приближайтесь. Вы не смеете прикасаться ко мне.

– Селеста! – потрясенно и строго воскликнула испанка и затем произнесла с нарастающим гневом: – Как ты смеешь говорить со мной таким тоном? Ты сошла с ума? Ты соображаешь, с кем разговариваешь?!

– О да. – Ответ прозвучал, как последний вздох перед смертью. – С доньей Франциской. Все эти годы я считала, что люблю вас. Но все кончено. Нет, не смейте прикасаться ко мне. Я хочу объяснить, почему пришла попрощаться с вами… Потому что все эти годы… потому что я не могу просто вычеркнуть их. – Ее голос задрожал, и она закончила с оттенком ужаса: – Не могу даже сегодня, потому что вы были все же очень добры ко мне.

– Сегодня?..

Дженнифер сжала горло руками, увидев, как напряглась испанка, как изменилось ее лицо и как сузились черные глаза, освещенные пламенем свечей.

– О чем ты говоришь, Селеста? Почему именно сегодня?

Девушка глубоко вздохнула, ее побелевшие руки сжали складки плаща – этот незначительный жест оказался на удивление выразительным. Голос ее окреп:

– Вот видите, вы сразу догадались, о чем речь. Значит, все правда. Смешно, но я поняла это сразу, как только она начала рассказывать.

– О ком ты, Селеста? – еле слышно спросила донья Франциска.

– Об английской девушке. Уж не думаете ли вы, что я останусь здесь после того, что услышала?

Испанка взвилась, как змея. Она взмахнула своими длинными руками, схватила девочку за плечи и прошипела:

– О чем она узнала?

Селеста не двигалась.

– Об убийстве, – тихо произнесла она.

В безмолвии храма парила возвышенная ангельская музыка.

Девушка дернула плечами, пытаясь вырваться, полы плаща разошлись, и под ними оказалось голубое платье. Она яростно ударила кулачками по уже немолодым, но цепким рукам испанки и высвободилась. Словно невольно подчиняясь тишине храма, она перешла на шепот, однако никакой крик не мог быть более выразительным:

– Я ухожу прямо сейчас! Ухожу от вас, от ваших возвышенных и благочестивых разговоров. Я ухожу к моему возлюбленному… Ах, извините! Ведь вы еще не знаете? Да, у меня есть возлюбленный, я давно с ним встречаюсь, там, в горах. Вы, конечно, назвали бы это грехом, донья Франциска! Грех? Пускай! Меня это больше не волнует! Если и грех, то он куда лучше вашей святости!

Говоря все это, она отступала к южным дверям, и ее темная фигурка то озарялась трепетным светом, то вновь пропадала во мраке. Она помедлила на пороге – и вдруг застывшая на ее лице презрительная маска сломалась и растаяла в потоке слез. Она разжала губы, пытаясь что-то сказать, но ни один звук не сорвался с них. Ослепнув от слез, Селеста отвернулась и распахнула двери.

Черный плащ взметнулся, как облако, и окутал ее. Еще мгновение силуэт девушки был виден в резкой границе света и тьмы. Затем она исчезла, и пламя свечей заметалось в потоках хлынувшей в храм ночной свежести.

Дверь церкви зияла черной тьмой, порывистый ветер тяжело качнул створку – раз, другой…

Донья Франциска замерла в странной летящей позе: ее протянутая к опустевшим дверям рука так и осталась полусжатой, как когтистая птичья лапа. Другая рука стиснула рубиновый крест на груди. Словно злые чары превратили испанку в статую темного старого дерева, глубокие морщины осунувшегося лица, казалось, были нанесены резцом художника-примитивиста.

Даже когда она пошевелилась, иллюзия не рассеялась. Медленно, точно опускающиеся под собственной тяжестью конечности манекена, руки испанки упали и повисли по бокам, только пальцы нервно подергивались. Следом упало еще что-то, как летящая искра… Крест соскользнул с разорвавшейся цепочки, сверкнул, падая, и угас в складках шелкового облачения. Она ничего не замечала. Ее лицо с большими полуопущенными, как у хищной птицы, веками еще хранило резкость линий деревянной статуи.