Вячеслав Мусиенко - Три цвета белой собаки

Вдоль дороги встречались вербы, осиновые деревья, иногда березы. За селами — хвойный подлесок, редко попадались молодые дубки. В селах вдоль дороги в пыли барахтались воробьи и что-то клевали рябые куры, в тени заборов лежали, высунув языки, разморенные мохнатые псы — родственники, что ли? Словно у них один папаша. А, может, так и есть.

Один раз мелькнул пруд с белыми утками.

Жара набирала силу. Я отчетливо видел, как от горячего асфальта вверх поднимаются столбики испарений, сверкающие на солнце, как маленькие стробоскопы. Кондиционер еле тянул.

Стали встречаться женщины в платочках и с корзинками яблок в руках. Я спохватился: так это же они идут после утренней службы и освящения фруктов! Сегодня ведь Яблочный Спас, праздник Преображения Господня. Тут я призадумался: мы с партнерами строили церковь Преображения Господа, вчера мы с Ниной молились в Спасо-Преображенском соборе… Явный знак! Пора преображаться, напросилось на ум, но на небеса не тянет и я далеко не свят. Моментально проявился мой внутренний циник, закрутились стихи Окуджавы:

…Иветта, Лизетта, Мюзетта,

Жанетта, Жоржетта,

Вся жизнь моя вами,

Как солнцем июльским, согрета,

Покуда я с вами,

Клянусь, моя песня не спета…

Солнце было августовское, но смысл от этого не менялся. Я даже немного помурлыкал под нос эту песенку, с удовлетворением отмечая, что настроение становится все лучше и лучше, а мозг никак не хочет переключаться на духовное очищение души и полное покаяние. Во мне бурлила радость жизни, и это мешало раскаяться. Ну и прекрасно, подумал. Вокруг такое буйство сочного лета, такая витальность — в этих яблоках, этих селах, этих курах, этом зное — что каяться это как-то… Грешно. Не радоваться жизни — грешно. Потому что это уныние — не радоваться в такой чудесный день. Придумав этот стройный аргумент против раскаяния, я развеселился.

Мы ехали быстро, между селами жали больше 120 километров, но скорость не чувствовалась. И я по-прежнему рассматривал подробности пейзажа, уже не удивляясь четкости своего зрения.

«На белом коне сидел черноусый всадник и держал пику…»

Внезапно справа я увидел удивительного всадника на белом коне: высокий черный головной убор, коричневая безрукавка, синие шаровары, невысокие остроносые сапоги. Мощный торс, скульптурная мускулатура. Роскошные усы. У стремени бежал крупный волк.

Кто это?! Я поразился. Священник? Казак в папахе? Берендей в черном клобуке?

Кино снимают — первое, что подсказал мозг. Но я не заметил никаких машин и камер. Сон? Мираж? В жару миражи вполне возможны, но такой отчетливый?

— Саша! Саша! Ты видишь их?!

— Кого, шеф?

— Волка и всадника! — Мой ответ звучал фантастически нелепо.

— Какого волка? Видел, когда в Днепр ехали, — того серого.

— А сейчас? Видел?

— Извините, я за дорогой слежу!

Пока мы вели этот диалог, живописная группа исчезла. Я с бьющимся сердцем опустил стекло, высунул голову в окно. Никого нет. Привиделись! Неужели мозг стал выдавать галлюцинации от жары? Покосился на Сашу, но тот, как всегда, невозмутимо смотрел на дорогу. Машины встречные попадались очень редко: воскресный день, церковный праздник.

Неожиданно я ощутил знакомое покалывание в позвоночнике и кончиках пальцев. Приятное пощипывание, как разряды слабого тока, давало понять: это не мираж и не галлюцинации. Я знал, что это не сон, а явь — откуда-то знал!

На ум пришел Булгаков. Наш офис в Киеве располагался в здании, где писатель жил после первой женитьбы. Мой кабинет — как раз на месте спальни Михаила Афанасьевича и его супруги. Несмотря на то, что квартирование в булгаковских местах никак не объясняло появление всадника и волка по дороге в Кобеляки, я успокоился. Значит, так надо, шепнул голос в моей черепной коробке.

— По церквям ездим, а вокруг блуд и чертовщина! — шутливо проворчал я.

— Что, шеф? — не расслышал Саша.

— Да ничего, ничего, — махнул я рукой.

Потер лоб, помассировал виски. Залпом осушил поллитровую бутылку воды. Правильная привычка: всегда возить в багажнике упаковку минералки. Тотчас же захотелось пи́сать.

— Саш, тормозни за той березкой, выйду на минутку.

Остановились у кустов вербы, я взялся за ручку двери и вдруг обеспокоенно подумал: а что, если сейчас на меня набросится волк или тот суровый хазар на пику подымет? Было довольно странно и непривычно так думать: одна часть меня прекрасно понимала нелепость этих мыслей и потешалась надо мной, а вторая часть опасливо, каким-то первобытным чутьем старалась упредить неприятности.