Андрей Фёдоров - Желтый караван

А хрупкое вместилище гениальной мелодии — его голова, которая сейчас будет разбита?!

— А им-то что? Они же кто?! На улице — никого.

— Помогите! — крикнул Малюскин и спрятался за фонарь. Пошарил по карманам, ничего тяжелого не нашел. Зонтик вообще исчез. Из кучки возившихся донеслось торжествующее хихиканье и девичий писк.

— Ай-ай! — крикнул Малюскин. А потом вышел из-за столба, подбежал и стал тыкать ногой в могучие спины:

— Помогите!

— Ты что?! — обернулся один из парней.

Подошла и девушка:

— Ты что?! Очкарик?! Очумел?! Дези! Взять!

Дези подскочила на ножках-пружинках и тявкнула на Малюскина.

— Вы же… кричали: «Помогите»!

— Кто кричал?! Ты же и кричал! Веньк, врежь ему!

Венька подошел враскачку.

— Ты слепой, что ли? Шутили мы! Ну?! Доходит? Она у меня десятку хотела махануть и билеты… вон в киношку. А ты чего?

— Я… не понял.

— А ты… неужели бы полез всерьез?

— Полез! Он и полез! — отряхивалась девушка. — Вон ногой мне засадил! Совсем чокнулись. Вень, врежь ему! Ну?!

— Цыц! — топнул на Дези второй парень. Тоже подошел: — Ленк! А ты на этого очкарика погляди все ж! Может, дашь десятку взаймы, хипарь? Да… таким двадцать копеек на пирожок дают. Слышь, дай пять!

Малюскин протянул руку.

— Молодчик! Долго ты такой не проживешь, само собой, но… уважаю! Не, ребя, не знал, что такие бывают! Ты — чудо! Понял?

— Тогда я пойду?

— Иди. Зонтик вон подбери. Не провожать же. Да ты куда хочешь дойдешь! Нет, Ленк, ты на него внимательно глянь!

— Да пошел он!.. Всю юбку вон…

Малюскин пошел.

Он не сразу опять услышал ту мелодию. Он вернулся сначала на большую улицу, где до неба были уже развешаны по чеканке стен золотые картины, изображавшие люстры и потолки, голые плечи и лысины. Отражения этих картин сбегали ему навстречу по тротуарам, а он, наступая на них, шагал все шире, иногда снимая очки, чтобы сделать этот мир единым цветным пятном, начиная тут понимать, как ему казалось, что за неведомая сила заставляет всех жить вместе среди красок и грома, в тесноте и давке и дыме…

Где-то возле дома у него уже был почти готов и ответ, пожалуй, его первая часть. Он был уверен, что завтра, не позже, отдаст свою новорожденную мелодию Наташе, и будет защищать ее, и найдет слова… и задаст напрямик тот, другой вопрос, как бы ни было страшно услышать ответ. Потому что его очкастая башка, оказывается, хрупка и не вечна, и он, оказывается, не сумеет видно, долго беречь ее, да и нельзя слишком беречь, потому что только риск, «лезвие бритвы» решают все…

Он еще не был уверен, поступит ли так, но тут его крепко толкнули возле троллейбусной остановки, и он, вместо того чтобы машинально пробормотать «извините» обернулся к угрюмому, явно «бухому» амбалу.

— Что?! В улицу не поместился?! Котелок закружился?! — И Малюскин не удивился, что как раз амбал пробормотал кивая:

— Извиняюсь, браток! Чего-то, правда, повело — ничего, спокойно! Будет полный порядок! Понял?!

На рассвете, когда еще очень пусто, сыро и холодно, Семенов поднялся на гребень насыпи в том месте, где перекрещиваются, ныряя одна под другую, железные дороги.

Гребень насыпи, на котором как струны были натянуты рельсы, возвышался над туманной долиной. Слева висел утренний полумесяц с прозрачным, дырявым краем, а справа проступали алые тона зари. Ежедневно в этот час Семенов проходил по насыпи к станции и знал, что через несколько минут туман совсем истает и справа всплывет окраина города.

Розовая точка в размытом кружке тоннеля возникла минута в минуту — электричка первая, пятичасовая неслась навстречу.

Семенов привычно свернул на тропку у края насыпи и тут заметил бегущего человека.

Тот бежал не по тропе, а напрямик, по долине, легко перескакивая через низкие изгороди, пересекая огороды. Бежал он к насыпи. Именно к насыпи, к электричке, которую за кущами не мог видеть, но мог уже слышать. Светлая фигурка мчалась целеустремленно, и те, может быть, триста метров, что оставались до насыпи, не могли отнять у него более минуты. Как раз столько времени, как наверняка знал Семенов, требовалось и электричке, чтобы пути поезда и человека пересеклись. И точка их встречи получалась как раз метрах в трехстах и от Семенова, вон у того столба, у куста бузины.

Туман исчезал, появлялись детали. Семенов видел теперь, что бегущий в нижнем белье, что он босиком, а его плечо в крови.

Психиатрическая больница была тут рядом, вон за теми многоэтажками, и лет пять назад заявила о себе безголовым трупом на насыпи. Измятое тело с торчащим из ворота обугленным обрубком вместо головы так с тех пор и осталось в памяти. Сколько таких картинок у каждого в памяти? Пять? Шесть? За всю-то жизнь! Та, душная, наполненная стрекотом, жужжанием и блеском травы поляна твоего детства, те утренние занавески первого дня каникул с криком петуха и утренним тем счастьем, от которого перехватывает дыхание. Первая человеческая смерть на твоих глазах… И все, что происходило сейчас, было Семенову до мелочей понятно. Он четко видел лицо самоубийцы, — трагическую маску. И понятно было, что не успеют никак за бегущим те двое в белых халатах, что выскочили из машины, вставшей возле многоэтажек.