Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Первичная мелодия, сто тысяч лет назад, — кричала Наташа, уверенно ориентируясь в хронологии, — возникла естественнейшим образом из шума дождя, из плеска воды, от ударов по бревну! Барабаны в первобытном лесу! Тра-та-та! (Это по крышке.) Ура-а! Это вкусный бегемот! Мы его победили! А потом три бегемота, в смысле три бревна! Четыре! Танцы! А потом пять бревен, семь! Музыка!

— Наташа! Вы калечите Евтерпу! — кричал Малюскин. — Недаром же она богиня музыки и поэзии в одном лице! Где голос, слово?! Сначала они запели: «А-а-а»! Не всякий же удар по бревну эстетическая ценность! Он должен быть превращен в музыкальный образ мелодией, музыкальным мышлением!

— А как же?! Опираемся на звуковые, вызываем любые ассоциации, даже зрительные представления! Вот я стучу все тише, тише (воробьи стали подпрыгивать в такт) — объект удаляется, удаляется… но главное-то! Трах! Аффект! Естественность чувств, откровенность, искренность — в ритме!..

— Нет! В основе мелодии, музыки — логика! Логический цикл! Проще всего — корус, если хотите! Начиная первой строкой, вы даете повод для последней! На этом построена вся поэзия, вся архитектура, смысл ее в том, что за поворотом события вы ожидаете логический вывод! А то, что вы городите, пардон…

— Пардон?! Вот именно! Вы, видно, не поймете. Потому что… да просто потому, что я говорю о мужском начале! — Малюскин резко повернулся в дальнем углу и наклонил голову по-бычьи (но бодаться ему пока было нечем).

— Что?! (Удар крышки.) Что же вы там, в углу, головой стенку-то не прошибли? Может, за нею-то… А?! Вот то-то! Все, что чего-то стоит, нанизано на стержень темперамента, страсти, движется, летит! У Баха — откровенно: та, та, та! Помчались! В джазе грубо, прочно — Блентон, Уэбб! У Бетховена — внутренняя пружина, но все — риск, всегда риск! Самоотдача! Пусть я сгорю, но я отдаю тебе все, все, все!

— Вы представляете себе музыку, по-моему, как конную атаку с завязанными глазами… а у меня сложное к этому отношение.

— Конечно. У вас эта ваша лирика — вроде жирных юношей с арфами, которые осторожно выбирают из чего-то рыхлого вкусные кусочки на десерт. А Бетховен, значит, не лирик? В роке и то… а негры… Нет, не могу больше! Урок окончен! До свидания, Александр Иванович!

Она мотнула своей сложнопричесанной головкой, неловко, неуверенно еще (из-за высоких каблуков) зашагала к двери.

— До завтра? — испугался композитор.

— Посмотрим, — в дверях она обернулась…

И вот тут композитор услышал мелодию. Как они возникают в головах настоящих композиторов, он, правда, не знал. Предполагал, что галлюцинируют небось, слышат это «внутри». Сам Малюскин до этого, кажется, не галлюцинировал. Подбирал кое-что, так, что-то вялое и знакомое. Но сейчас! Это была она! Откуда? Кажется, ее родили неловкие шаги Наташи? Или озаренный дождливым небом класс? Шло это, скорее, так: раз-два-три… вальс?

Малюскин осторожно поднял крышку и под напряженными взглядами воробьев подобрал, что услышал. При этом он оглядывался на дверь, но Наташа давно скрылась в коридорах и на лестницах в путаных внутренностях старого дома.

— Вот это я! — удивился Малюскин и стал тут же придумывать название. Основной темой, скажем, сонаты, это могло и не стать, слишком бедно, коротко, тут возможны, ну… три, четыре, может, вариации. Скорее, это весна, таяние, капель. Пусть «Капель», — решил он, но, подойдя к окну, обнаружил совсем позднюю осень, а заглянув сверху в улицу, в безглазые лица зонтиков, плывущие по тротуарам, сказал воробьям:

— Дома! Надо отгородиться от всего. Выбрать главное!

«На десерт?» — наверное подумали воробьи.

Но, представляя себе завтра усмешку Наташи, он знал уже, что не сыграет (даже как чужое) это в классе, и мрачно несся, быстро и ритмично мелькая длинными и тонкими, как у комара «караморы», ногами под редкую дробь дождя (по зонтику), следуя изгибам тротуара, похожего сейчас на бесконечную крышку палехской шкатулки с красно-золотым узором из опавших листьев.

Но он сразу услышал голоса и различил сквозь муть запотевших очков плавающие в углу между мусорными баками спины. Оттуда доносилось пыхтение и жалкие стоны:

— Пустите, сволочи!

«Смазанная» стеклами очков собачка, опутанная поводком, скакала на ножках-пружинках и сипела от ярости. Один из парней отшвырнул ее ногой.

— Ах ты…

— Вали ее!

Могучие спины разрешали все сомнения в исходе схватки.

— Как же так? — Малюскин снял очки и пытался протереть их, поднося близко к глазам и видя в них отражение схватки в совершенно жутком, сюрреалистическом варианте. — У меня же от ударов сетчатка отслоится!