Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Вы вообще-то, бабы, можете понять человека?

И как-то он вернулся в воскресенье необычно рано, прошел к себе, не заходя на кухню, и она услышала, как взвизгнула кроватная сетка.

Потом целый час она не слышала ничего, хотя часто подходила к его двери, а потом уже стояла возле нее. Потом ей показалось, что он плачет.

Когда она вошла, он резко повернулся (лежал лицом к стене) и было взглянул так изумленно и радостно, что ей захотелось оглянуться.

А он уже опустил голову:

— Что случилось?

— Вам надо помочь?

— Мне? Нет.

— У вас есть чай? Я хотела занять щепотку.

— На кухне.

Она вернулась почти тут же:

— Вам тоже нужно выпить чаю! Хотите гренок по моему рецепту?

— Это те, что пахнут утром? Нет.

Теперь он уже немного ждал ее. Без интереса, но как нечто перебивающее, выталкивающее на поверхность из тьмы, в которой он с трудом существовал в последние часы.

Она вошла с тарелкой:

— Я пойду?

— Останьтесь… посидите.

— Запомните: ничего не может случиться, чтобы совсем не было выхода.

— Это все я слышал. Хорошо говорить…

— Это кажется только сегодня. После самого страшного горя — смерти ребенка, люди живут. Дальше… живут. Хотя ничего страшнее памяти…

— Значит, я псих… сочувствую, если вы о себе.

— Вы свалились от неожиданности… рухнул дворец из всяких мечтаний. Но этот ваш дворец… вы плохо знаете женщин.

— Уходите отсюда!

— А вот эти таблетки — вон, это не по-мужски. Ничего и не будет, кроме рвоты и поноса. Гадость! Тарелку потом поставите на мой стол…

— Погодите! Откуда вы?..

— Может, интуиция говорит…

— А… еще что вам интуиция говорит? Подойдите-ка сюда! Да иди! — Он гладил шершавой, негибкой ладонью ее бедро, и в комнате осталось только ее дыхание и шелест этой ладони. Она молчала и ждала, и стало нарастать его дыхание, а потом она помогала ему, и он уснул, уткнувшись в ее плечо.

На рассвете она высвободилась и подошла к окну.

Эту часть двора она никогда не видела отсюда. А скоро никто уже не сможет увидеть — дома шли на слом.

Это было сейчас, когда только забрезжило, а все лишнее прикрывали сумерки, как набросок, позволявший самой создавать: три-четыре розовых полоски наверху (антенны, конек крыши), пять-шесть мутных пятен внизу (окна или лужи). Стены, плоскости и обрывы, фонарь — вполглаза из-за угла. Слева, вверху — почти растворившаяся луна и медленное парение возле самой луны крошечной вороны, отороченной розовым. Последней вороны над этим двором. Вон у той двери только что стояли двое, и можно еще различить ее небрежную (похищенную из журнала «Лада») позу и движение руки, стряхивающей с подола несуществующие пылинки, и взгляд ее — украдкой по окнам, и его угловатый, хищный силуэт, и еще можно услышать эхо от его шагов, а слева, на желтом платке, брошенном во двор тем, далеким уже утренним солнцем, застыл задумчивый синий рыцарь-дворник в рваном халате, с копьем-метлой, и молочное кольцо дыма от сигареты всплывает из колодца двора, а справа встретились два экипажа, и обе, смеясь и не слушая друг друга, склоняются над снежными свертками в своих колясках, и по дуге через двор грозно и почти бесшумно плывет гроб с белым лицом в нем и с важными, сосредоточенными лицами вокруг него, с неровным клином, составленным из черных платков и лысин — следом, а в тишине, оставшейся после шороха подошв, — сиплый крик:

— Иваныч! Приходи помянуть! Чего ты?! Слышь?!

Помянуть? Все, что было здесь, исчезнет с ее памятью, как исчезло с памятью тех, кто десятками лет по очереди подходили к этому окну, а через две-три недели здесь пробьют новую улицу, и по всему тому, что она видит сейчас, ляжет широкая, гладкая полоса асфальта с тяжелыми троллейбусами и автобусами на ней…

— Как всегда рано встала? Чего ты смотришь?

— Двор. Скоро его не будет.

— Грязь. Пустые дома. Слава богу, что не будет, — он зажмурился, вспомнив, но вчерашнее отпустило? Так просто?

— Я пойду.

— Ты… придешь?

— Да. Я только гренки свои поджарю. Понравились?

— Да! Еще бы!

— Это по особому рецепту. Никто так не умеет. Но если каждый день, то и приедятся тоже…

— Ты о чем?

— Ты меня когда-нибудь вспомнишь?

— Я?! Я тебе благодарен навечно!

— Навечно?

Через две недели они получили комнаты в разных районах. Очень далеко друг от друга им предстояло жить. Дом уже крушили, из окон выбрасывали все, и весь двор наполнился пылью. Они увязывали вещи. Ее перевозили первой — она уходила первой, как всегда.