Андрей Фёдоров - Желтый караван

А вот потом, жадная до мужиков, не раз битая женами, стала Груня «техничкой» в бане, терла, кашляя и бурча, спины мужикам, а их жены теперь только посмеивались, словно в бане «атаманша», принадлежа всему обществу, стала для всех безопасной и даже вневременной, вроде багровой голой тетки на репродукции с картины Гогена, повешенной в учительской чокнутым историком…

Степанов догадывался, что воспоминания о молодой Груне, возникавшие по утрам где-то возле бывшего пруда, рождаются привычно от некоего предмета — от вросшего в землю пьедестала некогда стоявшей здесь статуи, наверное, «лесной нимфы», в барские времена, должно быть, эффектно смотревшейся на берегу среди темных кущ. И он опять же мог себе представить, как огнями убегали из-под берега отражения розового тела… но ушла та вода…

Обратилась облаками и ручьями, стала дождем и морем. Застал-то он только нижнюю половину нимфы. Выщербленную, покрытую грязной сеткой нацарапанных на мраморе женских имен. А сейчас под снегом угадывался бугорок, а летом видно было, что гнилая поверхность постамента хранит следы узких ступней — след исчезнувшей с этого берега красоты.

За следующим поворотом, простившись с исчезнувшими прудом и нимфой, Степанов начинал вспоминать вообще всех исчезнувших: убитых, умерших, уехавших навсегда, а входя в последнюю, почти сохранившуюся аллею, в рябой, березовый коридор, уже в ста шагах от конца пути, начинал думать теперь и о себе, о своих исчезнувших годах и даже о тех следах (не на пьедестале, а, может, в чьей-то жизни), которые оставил сам.

О текущих делах, кои не исчезают, он начинал думать за порогом кабинета, стаскивая шапку и шинель, швыряя на стол пакет с бутербродами, включая электроплитку с чайником — акт необходимый после двухкилометровой прогулки по морозу…

У его стола сидел Ялдыкин. Белобровый, с черными глазками-пуговицами. Этот его черно-белый вид всегда удивлял, хоть ты каждый день его встречай.

Ничего такого в окрестностях за ночь не случилось, и с утра никто не ожидался, тем более Ялдыкин, посетитель очень редкий, слишком для Степанова солидный и неприятный.

— Давно ждешь?

— Нет, не особо.

Степанов бросил на гвоздь шинель, на шкаф — шапку. Глянул сверху и сзади на лысую (желтая лысина среди белых кудрей — вроде увядшей ромашки) голову Ялдыкина.

— Я тебе принес конфиденциальное заявление.

— На кого? — Степанов свалил в ящик стола бутерброды и включил чайник.

— Тут все изложено.

— Оставь тогда, — Степанов подумал, что разговор, слава богу, недолгий.

— Я бы не возражал, если ты сейчас прочитаешь. В аспекте вопросов.

— Вопросов? — повторил Степанов, доставая стакан (один стакан). — Ишь! На машинке отпечатал.

— Это у себя в конторе. Но не заверял и никому не показывал.

— А чего ж? У вас там печать. Во какая! — Степанов двумя руками показал — какая.

— И прошу без разглашения. Официально. Я приму меры сам, но несколько позднее. Дня через три.

— А если разглашу? Язык-то без костей.

— Не имеешь права! Дело это серьезное. Запрешь в свой несгораемый. Я вижу, что ты не в соответствующем настроении, но мне тут больше не к кому подойти. Читай без меня, — встал Ялдыкин.

— Могу и без тебя.

— Учти! Официально!

Дверь за Ялдыкиным закрылась, а Степанов посмотрел на листок, чуть приподнявшийся от сквозняка, словно под ним шевельнулось какое-то крупное, пожалуй, гадкое насекомое.

Степанов перевел тогда взгляд на все то же: на сивый от старости шкаф с захватанными, почти слепыми стеклами, на выцветшую карту Московской области, на которой его предшественник надстроил буквы в слове «Никольское», сделав его крупнее и ярче слова «Серпухов» (наивная попытка стать жителем столицы?), и обозначил красным пунктиром таинственный маршрут — прямиком в Мещерские болота — загадка, терзавшая Степанова много лет и вызывавшая у всех посетителей один и тот же вопрос:

— Это ктой-то от тебя в топя утек?!

Только заварив в стакане чаю и отхлебнув для бодрости, Степанов брезгливо перевернул листок и прочитал отпечатанный на старой, со стертым, забитым шрифтом машинке текст «заявления», под которым торчала угловатая, нечитаемая подпись Ялдыкина, похожая не то на рисунок поломанного забора, не то на температурную кривую, означавшую, может быть, смертельную лихорадку…

Довожу до Вашего сведения, что в ближайший период времени ожидаю на себя нападения (покушения) с целью лишения меня моей жизни. Каким способом будет сделано покушение, я пока не имею сведений. В любом случае покушение на мою жизнь совершит моя соседка по дому гр. Егошина Анна Ивановна. Это констатирую определенно. Целью настоящего заявления является обеспечение правильного ведения следствия и неотвратимости последующего возмездия. Мне необходимо иметь период времени до появления неопровержимых улик и принятия мер по особым каналам. До их появления требую не предавать огласке данное заявление и не принимать никаких мер, дабы не насторожить убийцу. Все, что надо, я сообщу сам. В определенное время.