Андрей Фёдоров - Желтый караван

— А как тогда писали. В газетах.

— Вот-вот! — Ялдыкин неряшливой своей походкой отправился к столу, сел за него. — Так что, кроме тебя, короче, никто здесь не бывал!

— Я не знаю. И дела мне нет.

— Я зато точно знаю. И даже более того. Чемоданчик я твой, а тогда, если помнишь, такая у тебя сумочка-ридикюль была, я вроде, кроме двух-трех разов, всегда ее проверял. По долгу службы, как в газетах пишут. Если ты, например, в туалет или поспишь часок.

— Правда?

— Ну? Проверял, Азочка! И ничего такого.

— Я не сомневалась, что ты подонок.

— Ну, это понятие умозрительное. Сильно растяжимое, несмотря на всякие светлые перемены. Ну так что? Есть вот тут вещи, которые вообще уничтожению не подлежат. А есть вещи, которые никто узнать не должен. О которых и не расскажешь даже в этой, в предсмертной агонии́.

— В аго́нии.

— Во! В ней самой. Умрешь — не пикнешь!

Луна, по-прежнему фиолетовая и расплывшаяся, как раздавленное сырое яйцо, отпустила что-то вроде бороды. Выше занавески — луна, ниже — фиолетовая лысина, еще ниже — желтый шар настольной лампы. Ялдыкин за своим столом шуршал, потрескивал бумажками, словно медленно возгорался. Странно было, что он не боится сидеть к Азе спиной. Длинное его тело высоко торчало над спинкой стула, выступало с боков, свисало с сиденья, подпертое неестественно тонкими, слабыми ножками «венского стиля», между которыми светились бледные пятки.

— Ну вот, — сказал Ялдыкин. Можно было подумать, что он на самом деле долго искал то, что наверняка лежало наготове, — если что, то тут есть одна твоя бумажка, — он потряс, не оборачиваясь, листком.

— Если что?

— Да. Если что, Азочка.

— Говорят, что ты под Михаила Ерофеича сейчас копаешь. Решил возглавить учреждение?

— На кой черт? Я идейный борец. Какие могут быть личные выгоды? А этот? Ну… в пятьдесят втором одно словечко или, может, два он сказал-таки невпопад. При стечении народу и обстоятельств. Я ему напомнил. А то сейчас наговорят, потом пожалеют.

— Молодчинка ты! Лапочка! Самое страшное, что ведь я действительно верила тебе тогда.

— А теперь напишешь на меня? Зря!

— То, что мы делали, ближе всего к сплетне со смертельными последствиями…

— Так! Точно! Серьезное дело, значит! С последствиями! В тридцать седьмом один гад три раза стрелял в меня! Очень он жить хотел. Один раз попал. В себя. Подумай теперь, как это все серьезно! И мне очень нужно иметь то, что пропало. Вдруг спросит кто? И…

— За этой стенкой Аня ведь живет? — вдруг спросила Аза.

Ее уже несколько минут беспокоил какой-то непонятный, булькающий звук.

Спросив то, что было ей давно известно, она попыталась уйти от следующего вопроса, но отправилась не в ту сторону.

— И правда, — прислушался Ялдыкин, — что-то брякает.

И повернулся на стуле. Теперь он смотрел ей в лицо. Глазки-дырки.

— Так-то, — сказал он, — не умеешь ты притворяться! Клавесин! Единственный предмет, который вышел из этой комнаты! Что скажешь?! А только ты знала, что и где тут лежит! Ну?! Учти, Ларионовых, может, дома нет. Бабка Фроська глухая.

— Не посмеешь.

— Хотела подружку выручить? Ты думаешь, сейчас поздно уже будет на эту тему с кем-нибудь поговорить?! Власть-то чья на дворе?!

Аза встала и сунула ногу в туфлю:

— Власть не твоя! И мне теперь плевать — чья! Да, я пришлю тебе сестру. Меня не вызывай больше. Тем более что я скоро, может быть, уеду в отпуск… а весной совсем уеду отсюда! Что смотришь?! Нет, не боюсь! Вот ты теперь… молись вон на свой шкаф, скотина! И учти! Если ты… если что-то с Аней, если она узнает!..

— Ну-ну?

— Я!.. Ты увидишь! Наша жизнь проклята, но больше так не будет!

— Ну-ну?

Дверь за нею захлопнулась.

Странный булькающий звук вроде бы усилился, проступил в нем звон. Можно было теперь разобрать и мелодию, и даже слышен стал плоский, страшненький, как у мультипликационных персонажей, голосок:

Стена была в один кирпич, плюс штукатурка, но по-старинному, с войлоком и дранкой.

Ялдыкин торопясь вытряхивал из пузырька желто-зеленую жидкость в чашку. Лицо его стало еще бесцветнее и все (и лысина) покрылось капельками пота.

В тот день угощал Боряк. Разливали по алюминиевым, надраенным, горячим от солнца кружкам. Закусывать предстояло мясом из домашнего борща. Боряку, притащившему мясо, грозили пальцем (и Паша грозил). Как-то, в том еще году, Боряк, нечаянно застрелив в лесу свою собаку, угостил всех «лосятиной». И было сошло, да Боряк сам не вынес ситуации — чуть не подавился со смеху. С тех пор, правда, слегка охромел и челюсть стала у него сама собой вывихиваться: чуть зевнет и сидит — вправляет челюсть. И слово «собачина» пришлось ему забыть. Ну и скот вообще-то! Хотя парень хороший. Шутник. Дед Щукарь. Ишь сидит: носик пуговицей, бровищи лохматые. Пузо!