Наталия Костина-Кассанелли - Я знаю, как ты дышишь

Он вновь улыбался, улыбался, улыбался… Теперь уже он улыбался не ей — просто у него было хорошее настроение. Он был на подъеме — в то время когда она пребывала… где?.. на спуске? Неслась в самую бездну? Нет, нет… слушать его… впитывать его улыбку… И это спасет?! Она знала — нет, не спасет, но она ХОТЕЛА его слушать! А он… возможно, он даже забыл, что именно хотел выяснить — вправду ли она спит? Да и не важно уже это было: ни для нее, ни для него.

— У арабов Дженна звучит как Йена — «птичка». Красиво? О да! Помнишь, мы с тобой ехали в машине поздно вечером, мимо посадки… это было в конце весны — или даже лето уже началось? Очень тепло было, и вдоль дороги цвели акации — целые толпы узловатых старых акаций, которые нас обступили. И они казались сплошь белыми — столько было цветов! И пели птицы… соловьи? Наверное. Их там было множество. Наверное, они даже не пели, а просто старались перекричать друг друга. Но то, что у одних крик, у других — пение. Мы остановились и стали слушать. Мы спешили куда-то — но НУЖНО было остановиться! Потому что это была та часть нашей жизни, без которой новый эпизод просто не начался бы… понимаешь? Это был ключ! Мы опаздывали, и ты сердилась. Но ведь нужно было остановиться, подобрать с дороги ЭТО! Потому что оно было единственным: ночь, белые деревья с их оглушающим, сладким и пресным запахом, теплота, поднимающаяся от нагретого за день асфальта, и такое же, как запах, оглушительное пение. Вся эта сложная музыка… аккорд за аккордом… хорал… начало новой симфонии… Это, возможно, никогда больше не повторилось бы! Это непременно надо было ЗАБРАТЬ! Нельзя было упустить — никак нельзя, хотя я и знал, что ты сердишься… или это еще была не ТЫ? А та, которая еще была Жанна? До Женевьевы… до феи… до синего шуршащего платья… Дженна… птичка! Маленькая птичка с огромным сердцем — именно им она и поет! Тогда я понял, кто ты… как тебя нужно называть. Можешь сколько угодно притворяться, что спишь! Или ты действительно спишь? Или просто не знаешь, что нужно говорить? Не говори… не надо. Слова ничего не значат… Ничего не значат: ни сегодня, ни вчера…

Он встал, потом ушел куда-то. У него бывали приступы тяжелой бессонницы, начинавшиеся как раз с такого вот нехарактерного для него многословного возбуждения. Теперь он наверняка сидит над чашкой горячего кофе, и уже снова замкнулся, и молчит: взгляд, обращенный в себя, внутрь — туда, откуда изгнаны ничего не значащие слова; где сейчас поют птичьими голосами тяжелые гроздья белых акаций и сверху — луна… точно пресный большой блин, недолитый с одного краю… Луна — и переплетенные теплые тени на сером ватмане дороги, закручивающейся дороги с железным именем Жанна.

Он сидит и не пьет кофе, а просто держит чашку в руках… и руки не нагреваются о горячую чашку, потому что слишком много сказано, выплеснуто, — и сейчас он весь изнутри ледяной…

«Спишь?»

«Спишь?»

Это воробьи так чирикают — нетерпеливо, подскакивая на ножках-пружинках… всегда и все им надо знать! Илья — гладкое, теплое, цельное имя, янтарь, электрическое имя, чистая энергия, солнце, а не луна с ущербным боком, недолитый блин, треснутый гонг — хрип вместо звона: Жан-на! Жан-на! В самом деле железо… имя, как кнопка с чуть заржавленным острием, канцелярская кнопка: надави пальцем — и острие войдет… в варикозное старое дерево? В слой защищающей токи жизни серой коры? Нет, в самую плоть… в сердце! Капелька крови, набухающая на месте прокола… железное жало в руках у врача… две одинаковые девочки, две капли одной крови… одной жизни… Жанна, Женевьева, Джиневра, Дженни… Женя! ЖЕНЯ! О господи…

Он сидит на кухне, и у него бессонница. Он сидит там, чтобы не беспокоить ее, потому что думает: она спит. А она просто боится пошевелиться, чтобы не выдать себя. Боится сказать, боится посмотреть, боится выйти, показаться из своей скорлупы! Из-под наросшей на ней толстой коры обмана. Из всего, что она натворила. Но она же хотела как лучше! Неужели все те, кто так страстно желает кого-нибудь убить, от кого-то избавиться, чтобы жить потом СПОКОЙНО — о боже, какая нелепость — спокойно! — они все думали, что никогда не будут вспоминать? Что ЗАБУДУТ?!

Ничего нельзя забыть. Потому что все возвращается. Со словами, звуками, запахами, прикосновениями… Луна — это блинчик, совсем чуть-чуть не круглый, не идеальный. Мама поддевает его со сковороды, бросает на стопку таких же: не совсем безупречных, небрежно-прекрасных, вкусных, пахнущих детством, концом зимы, воскресеньем, рыхлым, рассыпающимся, словно сахар-песок грязным снегом под ослепительным солнцем… Шелк в небе. Шелк на языке: блинчик с медом и маслом. Конец зимы. А сейчас только самое начало! А у нее УЖЕ нет сил!..