Наталия Костина-Кассанелли - Я знаю, как ты дышишь

Он любил ее, по-настоящему любил — это она теперь знала наверняка, точно знала. Любил с того самого дня, когда… Она к этому дню редко возвращалась, даже в самых сокровенных мыслях — боялась сглазить, что ли? Или другого боялась — накликать то самое, что возникло словно бы ниоткуда. Оно не должно было больше возникать, потому что у них был ДОГОВОР. Только для одних и взгляда достаточно, а для других — и с печатями на гербовой бумаге мало будет. Зря она поверила… да, зря! Или зря потом ходила, будто по тонкому льду, — боялась. Этот страх и привел к ней, он ее и выдал. Потому что, если ты решил безоговорочно, словно отрубил, — иди и не оглядывайся. И не бойся, потому что иначе — крах. Придут падальщики, слетятся, сбегутся, возьмут след… потому что со страхом ты МЕРТВЫЙ. И она — мертвая. С того самого дня, когда услышала голос в трубке. Ощутила под ногой вместо тугого тормоза пугающую пустоту могилы. Поднесла к лицу пахнýвшее резким, предупреждающим, металлическим… Визг металлической же набойки каблука по мраморному полу и одновременный визг женщины — испуганно-сладострастный: сейчас упадет!

Она не упала. Но она падает, падает, падает! Каждый день — и все глубже. И самое страшное — она одна и некому рассказать! Ее так и подмывало пойти и рассказать все маме. Так, как в детстве: уткнуться лицом ей в плечо — и рассказывать… Но это будет нечестно. Потому что мама не поймет. А подмывает рассказать ей именно потому, что она знает, что мама НЕ ПОЙМЕТ! И это вдвойне нечестно! Она изолгалась, завралась… Да, выхода нет. Только тот, что предлагает голос по телефону. Да, сначала это ОЧЕНЬ страшно. Невыносимо. Ты не можешь этого принять, не хочешь! Потому что ЭТО принять невозможно! Но человек свыкается. С увечьем. С позором. С тюрьмой. Даже с пожизненным заключением — свыкается. Не сразу. Сначала мечется, страдает, кричит, ищет выход, которого нет. Она тоже через все это прошла. А потом человек смиряется с неизбежным. И становится другим. Без руки или ноги. Слепым. Пойманным с поличным. Обрубком в инвалидной коляске. Паралитиком с перекошенным лицом. Импотентом. Женщиной, потерявшей в пожаре самое дорогое, что у нее было, — детей. Каждого бьют в самое больное место… Неожиданно. Потому что плохого обычно никто не ожидает. Человек просто ТАК УСТРОЕН. И она не исключение. За ней тоже пришли. Зачитали приговор. Она уже прошла через все стадии: ужас, гнев, негодование, ненависть, отвержение… И теперь, кажется, она уже готова СМИРИТЬСЯ. Принять неизбежное. Принять ради того, чтобы не открылось другое — самое ужасное, самое плохое… рядом с которым даже то, что произойдет с ней сейчас, покажется просто детской выволочкой.

Но самое жуткое — это не ожидание.

И даже не голос в трубке.

Самое-самое — это если он обнимет ее и скажет: «Расскажи мне все».

— Расскажи мне все, родная…

Она замерла, не зная, что ответить. Вернее, она знала, что отвечать ни в коем случае нельзя! Что если вдруг заговорит, то уже не сможет сдержаться и действительно расскажет ему ВСЁ. И это все плавно перетечет в другое ВСЁ — когда все заканчивается. Но ведь все равно все закончится — и скорее рано, чем поздно!

— Знаешь, почему я зову тебя Дженни?

Она едва не закричала, хотя скорее догадывалась, чем знала. И еще — ей хотелось прямо в лицо ему завопить, что она НЕ ХОЧЕТ этого знать, не желает, она этого не вынесет!!!

Закричать, а потом изо всех сил зарыться лицом в подушку… Потому что если не сдержаться сейчас и даже не вскрикнуть, а просто вдохнуть чуть сильнее, то будет как в горах: любое ее движение вызовет лавину.

Лавину чувств.

Лавину воспоминаний.

Лавину вины.

Ничего из этого она не хочет!

— Я же знаю, что ты не спишь… Дженни — это не потому что Жанна, словно железный параллелепипед… холодный со всех сторон. Необработанная, шероховатая болванка, тяжелая… непригодная ни для чего, кроме как прижимать ею большой скручивающийся лист ватмана. Жанна — только заготовка имени… прости, если я тебя этим обидел. Но ты послушай, как дальше: Дженнифер, Эуджения, Джованна… какие открываются глубины! Ты скажешь, это чужое? Бог мой, от тебя такой узости взглядов я не ожидал… и не ожидаю.

Даже в темноте было слышно, как он улыбается. Она совсем затаила дыхание и боялась пошевелиться, чтобы не испортить что-то, чтобы… выслушать все до конца? Наверное.

— …Дженна… Женевьева… Знаешь, как это переводится? «Белый призрак». Жену короля Артура звали Джиневра… Боже, какая глубина! Сине-зеленое море, разрезаемое парусником, теплая вода, солнце, скрип снастей в вышине, женщина на палубе — жена капитана, которую он вывез на прогулку. Неправда, что женщина на корабле — это к несчастью! Все — счастье; они пьют — нет, не ром, ром дамам не подают… коньяк?.. да, наверное… Старый коньяк или даже арманьяк… шелк на языке… шелковое июльское небо, шелковый шелест платья… Джиневру, жену короля Артура, называли Белой феей. Думаешь, она никогда не ступала на палубу и уж тем более не пила арманьяк? Но кто мешает нам все это предположить? — Он снова улыбнулся. — Ты думаешь, я романтик? Ну, пусть будет так. Не понимаю, почему стыдно считаться романтиком? Разве романтик — это синоним к слову «глупый»? Или «бесчестный»? Да… возможно, именно глупый. Но я не хочу умничать рядом с тобой. Потому что ты тоже глубина… тепло… ты как капель! Первый весенний ветер… проталины… синее-синее небо! Рядом с тобой мне хочется просто любить… дышать… Я даже хочу говорить, как видишь!