Анатолий Степанов - Деревянный самовар

– Это будет мой день на всю жизнь.

– Не зарекайся, – грустно сказал Смирнов. – Грянут громы, разверзнется твердь, и среди молний явится твой прекрасный Зигфрид…

– У меня есть Франц. И вот сейчас были вы. Мне больше ничего не надо.

– За этот наш с тобой вечер, хорошая моя! – возгласил Смирнов и залпом выпил стакан.

– А шли ко мне за делом, – глядя, как он нюхает тыльную сторону бутерброда, сказала Матильда. – Расспросить, допросить, да?

– Я тут слегка пообнюхал углы… – начал было Смирнов, но его перебил неудержимый, короткий хохот Матильды. Короткий потому, что все-таки успела его подавить. Смирнов страшно удивился: – Чего это ты?

– Простите, но я вдруг увидела кино: Александр Иванович на четвереньках обнюхивает углы. Прямо вот здесь, в чайной.

– Дурочка, – слегка обиделся он, но не отвлекся на обиду, продолжил. – В общем, понял кое-что в здешней жизни. Я тебе несколько вопросов задам, а ты – как хочешь: отвечай или не отвечай.

– Задавайте. Буду отвечать.

– Вопрос первый: кого они здесь боятся?

– Они здесь никого не боятся.

– Такого не может быть. Они должны бояться.

– А они не боятся.

– Ну, ладно. Вопрос второй: кто им вольно или невольно мешает?

– Был смешной такой парень, из Новосибирска прислали редактором районной газеты «Заря коммунизма». Интересовался всем очень, всюду ездил по району, в дела пытался вникать. Ну, его учиться куда-то направили, в аспирантуру какую-то.

– Вопрос последний, Матильда. Ты боишься их?

– Боюсь.

– А другие?

– Их все боятся.

– Матильда! – раздался возмущенный с переливами грудной женский голос. – Вы позволили себе отбить у меня лучшего поклонника, чуть не сказала полковника, с которым мы совсем еще недавно пили на брудершафт.

В дверях чайной стояла, эффектно воткнув руки в бока, карменистая Жанна, а сзади Олег Торопов, подчеркивая драматичность ситуации, брал на гитаре страстные аккорды и убежденно напевал:

– «Любовь – дитя, дитя свободы, законов всех она сильней, меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей»!

– Учтите, Карменсита и тореадор, вас по всей Нахте пьяный Хозе ищет, – прослушав музыкальный номер, сообщил Смирнов.

– Изменщик! – возопила Жанна и почти натурально зарыдала.

– Вы такая хорошая артистка, – с восхищением сказала Матильда, – и такая красивая, а работаете гримером. Почему, Жанна?

– Не знаю, Матильда, – честно призналась Жанна. – Как получилось, так и получилось, – и уже Смирнову: – Жениться обещал? Обещал!

– Так я же женатый!

– Значит, я что-то малость напутала. Может, я обещала за тебя замуж выйти? Нет, я вроде Тольке обещала, хотя и нетвердо. Но все равно, ты изменил мне, любимый мент! Лелик, траурный марш! – и под всем известную мелодию запела: – «Умер наш дядя, как жалко нам его. Он нам в наследство не оставил ничего. Тетя хохотала, когда она узнала, что он нам в наследство не оставил ничего!»

Спев, рухнула на стул и призналась:

– Устала.

– Вы все время веселая, Жанна, как это у вас получается? – опять спросила Матильда.

В связи с усталостью реакция у Жанны замедлилась, и потому ее опередил ехидный милиционер, объяснив поведение гримерши в социально-психологическом аспекте:

– Она – не веселая, Матильда, она – жадная. А жадная потому, что больна неизлечимой болезнью под названием «Держать площадку». Круглосуточно она на сцене и чтобы обязательно в главной роли. Остальные – статисты, окружение, которые должны лишь подыгрывать ей. Работа, конечно, тяжелейшая, но положение обязывает. Вот она и надрывается.

– Я разлюбила тебя, подполковник, – опровергая Смирнова, она чертом вскочила со стула. – Вперед, Лелик! Туда, где любовь!

– А где любовь? – поинтересовался Смирнов.

– Сенька громаднейшего барана с Жоркиного хутора на «Рафике» приволок, – прозаически объяснил Олег. – Суреныч королевские шашлыки готовит.

– Через тернии к звездам! – опять заорала Жанка.

– Пойдемте с нами, Тилли, – тихо пригласил Смирнов. Но Жанка услышала:

– Тилли. Ты и, вправду, Тилли. А я не поняла. А грубый и толстокожий мент понял. Так кто же из нас грубый и толстокожий? Прости меня, Тилли. Пойдем с нами, Тилли.

– Мне нельзя, – грустно сказала Матильда.

Съемочная группа оккупировала спортивный пятачок за гостиницей. Два стола для пинг-понга и приставленный к ним партикабль являли собой необъятный стол для всей съемочной группы. Скамейки соорудили из бесхозных досок, со времен стройки трех домов, сложенных на задворках. Подкатил тонваген, включил негромкий свой движок, и появился свет. Инженер звукозаписи покопался в своем хозяйстве, и появилась музыка.