Ирина Зарубина - Частный сыск

— Ну и что? А если вернется?…

Наташа торопливо нашарила в кармане кошелек и вложила в руку медсестры.

— Я на одну минуточку!..

— Ну ладно, — согласилась та, будто не заметив подношения, однако цепко сжимая пальцы, — если только на минуточку… Уж вы не подведите меня…

Инночка лежала на огромной кровати, и ее тельце, затерявшееся в складках покрывала, было опутано всевозможными трубками и шнурами датчиков.

Девочка тяжело дышала.

Наташа склонилась над ее лицом. Глаза вновь заволокли слезы.

— Доченька… доченька! Ты слышишь меня?…

Губы девочки задрожали, и Наташа прочла по их движению слово «мамочка».

— Тебе больно?… Все будет хорошо.

— Это не я, — едва прошептала Инночка, и Наташа поняла: дочь боится, что ее будут ругать за происшедшее. — Это не я… — повторила она.

— Ну конечно, — молодая женщина осторожно коснулась губами влажного детского лобика, — я знаю… Все будет хорошо…

— Это не я, — настойчиво прошептала девочка, — это…

Наташа выпрямилась, будто от удара током.

— Что?… — потрясенно проговорила она. — Что ты сказала?

Раньше Виктор был твердо убежден, что искусство должно служить высоким духовным целям, именно поэтому он никогда не работал на улице или в подземных переходах, как это делали многие его знакомые художники. Он считал ниже своего достоинства заниматься такой халтурой, а тем более кормиться с нее, это было что-то вроде жизненного принципа.

Теперь же, когда дар живописца спас его от вытрезвителя, Клюев находился наверху блаженства. Он вольготно раскинулся в кресле и напустил на себя важный, даже какой-то неприступный вид.

— Слушай, Репин, а поссать у тебя можно? — заискивающе спросил рослый, едва патрульный автомобиль въехал во двор старого кирпичного дома, в подвальном помещении которого и располагалась мастерская. — На таком морозе даже ширинку боязно расстегнуть.

Разве Виктор имел моральное право отказать служивым в столь пустяковой услуге?

— А может… — Он многозначительно щелкнул пальцем по горлу. — У меня есть.

— Я за рулем, — с сожалением произнес стриженый.

— А я на службе. Как-нибудь в следующий раз, ага?

— Ловлю на слове. — Клюева пробило какое-то необъяснимое веселье. — Пошли, покажу вам свои хоромы.

Хоромы — это конечно же сильно сказано. Мастерская представляла собой темный подвал без окон, со вздутым от дождевых подтеков потолком и обшарпанными стенами, к которым в три ряда были приставлены картины — большие и маленькие.

— М-да, мрачноватенько… — Пока водитель, сладко покряхтывая, справлял нужду, рослый осматривался по сторонам. — Как же ты тут один?… Не боишься? И замок на двери висячий, любой железкой сорвать можно…

— А чего бояться-то? — Виктор привстал на цыпочки, дотронулся до висевшей на проводке лампочки, и мастерская залилась желтоватым танцующим светом. — Кому нужен нищий, непризнанный художник?

— Значит, до популярности еще далеко? — полувопросительно-полуутвердительно заметил рослый.

— Какая уж там популярность?… — Клюев сдернул с мольберта покрывало. — Вот моя последняя работа… Никак закончить не могу…

По холсту в разных направлениях расходились синие, зеленые, красные и желтые пунктирные линии, а сквозь них на небесно-голубом фоне просматривались неясные контуры человеческих лиц.

— И как будет называться это?… — Рослый не решился дать точное определение подобному роду живописи.

— «По ту сторону».

— По ту сторону чего?

— Не знаю… — пожал плечами Виктор. — Просто «По ту сторону»… Пусть зритель придумает сам…

— Знаешь, Репин, мне тут одна мыслишка в голову пришла, — к разговору подключился стриженый. — Ведь часто так бывает, что при жизни о художнике ни сном ни духом, а стоит ему умереть, как он сразу становится знаменитым, его картины скупаются за бешеные бабки.

— Не так уж часто, но бывает, — согласился с ним Клюев.

— Так как ты на это смотришь?

Виктор еще ничего не понимал. Он не принял этот вопрос буквально, решив, что парень просто ударился в чуждые его профессии философствования.

— Жизнь — штука несправедливая, — сказал он. — Могу привести тысячи, десятки тысяч примеров, когда художника не признавали при жизни, а после смерти вообще не вспоминали о его существовании…

— А о тебе вспомнят, как думаешь?

— Кто-то обязательно вспомнит. — Глаза Виктора увлажнились. — Родные вспомнят… Близкие друзья…

«Это какой-то знак, — подумалось ему. — Это чудо — повстречать милиционеров, которые знают Репина, говорят о живописи, размышляют о жизни и смерти… Самое настоящее чудо… А может, я просто сплю?»