Мария Воронова - Когда убьют – тогда и приходите [litres]

О чем думала женщина, теперь не узнаешь.

– Вроде ничего подозрительного, – сказала Ирина.

Гортензия Андреевна нахмурилась:

– Да, ничего.

– Пойдемте?

– Одну секундочку.

Учительница листала фототаблицы с интересом, который вдруг сделался Ирине неприятен. Что за радость смотреть на мертвое тело, ведь все описано в протоколах осмотра места происшествия и вскрытия.

У многих есть этот болезненный интерес к смерти и умиранию, но Гортензия Андреевна казалась Ирине интеллигентной и воспитанной женщиной, которая не станет глазеть на фотографии человека, умершего насильственной смертью, сделанные с беспощадной точностью.

Она поморщилась, глядя, как старая учительница то подносит снимок к самым глазам, то отводит на расстояние вытянутой руки, будто смакуя подробности.

«Фу, как нехорошо» – стало так неловко, будто это она сама делала что-то постыдное.

– Вы что-то заметили? – резко спросила она.

Гортензия Андреевна нахмурилась:

– Да нет, померещилось.

Она захлопнула дело и поднялась, с грохотом отодвинув стул.

– Что ж, пойдемте. Это действительно банальное самоубийство, которое к делу не относится.

Тепло попрощавшись с Ниной Ивановной, они покинули архив, и Гортензия Андреевна вдруг заговорила о том, какой Ордынцев молодец – не побоялся взять в жены дочь самоубийцы. Теперь на это смотрят иначе, а во времена ее юности за девушкой закрепилась бы дурная слава, и ей вряд ли удалось найти себе жениха из тех, кто хорошо знал ее семью.

Суицид – не признак несокрушимого психического здоровья, а всем известно, что душевные болезни передаются по наследству, и кому захочется связываться с девушкой, которая если сама не сойдет с ума, то родит тебе дефективных детей.

За такой светской болтовней они доехали до Технологического института, где Ирине надо было пересаживаться. Она пригласила Гортензию на чай, но та отговорилась огромной пачкой тетрадей, ожидающих проверки, и поехала домой.

Выйдя на станцию, Ирина проводила взглядом поезд, исчезающий в тоннеле. Интересно, увидятся ли они еще когда-нибудь? Приключение кончилось, по сути не начавшись, и слава богу. Немного грустно почему-то, но это пройдет.

Катя вернулась домой в таком хорошем настроении, что, когда посмотрела на фотографию тети Любы, сделалось немножко стыдно.

Не переодеваясь в домашнее и не включая света, она легла на диван и стала представлять, будто тетя Люба жива и сейчас садится рядом, закутавшись в свою любимую шаль с розами, берет ее руку в свои и ни о чем не спрашивает, а Катя сама рассказывает, как сегодня Ваня Михайлов сел с ней рядом на лекции, а потом спросил, не хочет ли она сходить в кино, допустим, в воскресенье, а она сказала, что в воскресенье, допустим, дежурит, и договорились на субботу.

Она рассказала бы тете Любе, что Ваня очень нравится ей, и раньше она обязательно бы влюбилась в него без оглядки, а теперь как-то нет, и от этого он нравится еще сильнее.

Может быть, она переболела этой дурацкой любовной лихорадкой, как корью, когда была без ума от Ордынцева. Хорошо, если так. Главное, вроде поняла, что страдания и бросания жизни на алтарь любви – это ненормально.

А тетя Люба сказала бы, наверное, на это, что Катя молодец. Что они с Надей за нее тревожились, как она будет строить отношения с мужчинами, раз растет без отца и не видит нормальных отношений мужа и жены, а теперь ясно, что она не пропадет.

«Не пропаду, – улыбнулась Катя, – потому что я больше не думаю, что растоптать себя ради великой любви – высшая доблесть женщины. Спасибо вам, Владимир Вениаминович, за науку и за все».

Как только она это подумала, зазвонил телефон.

Катя вскочила. Неужели Ваня? Но в трубке сказали глуховатым басом:

– Это Ордынцев.

– Что-то случилось?

– Да что сразу… Я насчет кладбища. Собирались же.

– Тете Любе будет приятно.

– Надеюсь, что так.

Договорились на субботнее утро. Ордынцев попросил ее взять только тряпок, а все остальное у него есть, и пару пакетов грунта купит в цветочном магазине.

– У тебя там раковина большая?

– Как сказать… Обычная, как у всех.

– Ладно, три возьму. Можно было бы с клумбы свистнуть, но это, наверное, нехорошо.

– Наверное.

– Тогда не будем.

– Сажать-то еще рано, но земля пусть отлежится.

– Вы так все знаете…

– Что делать, Кать, пришлось. Ладно, давай. Ветошь не забудь.

От деловитости Владимира Вениаминовича настроение у Кати поднялось. У них с тетей Любой на маминой могиле почему-то ничего не росло. Что только они ни пытались, и бархатцы высаживали, и каменную розу, и анютины глазки – бесполезно. Только за памятником, в узкой щели между цоколем и оградкой, буйно цвели незабудки, и плющ, посаженный соседями, перекинулся к ним и густо обвил оградку. Осенью его ветви становились багряными, а растущий рядом старый клен укрывал могилку своей разноцветной листвой, и эта природная красота казалась им с тетей Любой возвышенной и завершенной, так что они оставляли как есть и убирали листья, только когда начинались дожди, и буйные краски осени угасали, сменяясь серебряной серостью и песочной тоской.