Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

– …и тени они не отбрасывают, и собаки их чувствуют и воют!

С улицы и в самом деле вдруг доносится протяжный, жуткий вой.

– С нами крестна сила! – Кухарка как сноп валится на лавку и от ужаса засовывает себе в рот передник. Начинает одна собака, но вскоре вой становится гуще и многоголосее, к первому леденящему душу завыванию присоединяются новые и новые…

– Да ты, тетя, того и гляди сама помрешь! – жалеет кухарку приезжий. – Давай я пойду, пугану кобелей этих, а? Развылись, чисто по покойнику…

– Нет! – пугается вся женская половина. – Не ходи! Нельзя на улицу до утра выходить! Там он бродит!

– Вот ты не веришь, – с осуждением говорит рассказчик, – а у нас все село его видело! Как крестный ход-то шел, все видали! Потому как нельзя ему было попов с крестами на ту сторону пускать! Когда б они все село кругом обошли, тут бы ему и каюк! Упал бы он тогда в свой колодец, и прахом рассыпался, и больше бы уж не возвернулся! Стал он, значит, посередь моста, руки протянул… длинные-предлинные! А с зубов кровь так и каплет… и глаза горят! Хорошо, попов трое было – они три молитвы читали, а это им хуже кола осинового… Не смог он никого угрызть, завертелся на одном месте, заревел да под землю и провалился! Прям через мост, в дыму адском, серном. Все видели. Провалиться-то провалился, однако крестный ход-то до конца не дошел! Значит, он опять вылезет и теперь будет ходить и ходить… пока место пусто не станет! Сначала жену свою изведет, потом дочек… как укусит – так их замуж и не возьмут! И будут они чахнуть…

– Да девок и так замуж уж никто не возьмет, – басит кто-то из запечной темноты. – С такой славой им теперь в вековухах сидеть, все равно, укусит их упырь-полковник или пожалеет родную-то кровь! А по-хорошему, могилу-то его надо разорить совсем и гроб сжечь, а ему голову отрубить, а в сердце осиновый кол загнать! Только так, говорят, с ними и надо!

– Говорят, открывали уж могилу-то, – продолжает рассказчик, – да сделать ничего не смогли! Как открыли – а он в гробу как живой: губы красные, щеки, как у девки, румяные, а в зубах трубку держит, и из трубки дым идет! И кто этот самый дым вдохнул, те на следующий день заболели, а к вечеру и Богу душу отдали! Теперь и трогать боятся…

– Еще чеснок, говорят, помогает, – вставляет какая-то из баб, и ей отвечает целый хор голосов:

– Едим… едим чеснок! Весь день ходим и жуем!

– Хоть топор уже вешай от вашего чесноку, – замечает еще один молодой и язвительный голос. – И не есть его вовсе надо, а на шее носить!

– Да кругом уж носим! – ответствует одна из баб, видимо, бойкая и тоже насмешница. – Во всяких местах!

– Ему те твои места без надобности! – говорит кто-то, и все смеются, а затем еще один голос замечает:

– Да когда ж кобели-то эти заткнутся, а? На двор выйти надо… после этого самого щавелю живот что-то прихватило!

– Это тебя, дядя, медвежья болезнь прихватила! – Приезжий молодец до сих пор хорохорится и явно не верит в ночные повествования. Да и в какой людской не рассказывают таких страшилок-побасенок?

– Больно ты острый умом! – Рассказчик наконец обижается всерьез. – Неустрашимый – так пойди, выйди! Собак не обманешь – точно он там!

– Да ладно… – говорит приезжий. – Вот дохлебаю и выйду! Подумаешь! Не верю я ни во что такое! И крест святой ношу! Не слыхал я такого, чтобы крещеного человека нечисть тронула! – Он решительно отставляет миску, идет к двери и твердо отодвигает засов. Брякает тяжеленный крюк – и парень исчезает в темноте.

В людскую с улицы врывается отчаянный разноголосый вой, лай и скулеж, но затем кто-то захлопывает дверь, и при этом сквозняком задувает свечку. Пока выкресывают новый огонь, кто-то из баб тоже начинает тоненько поскуливать от страха. Наконец темнота отступает – и тут же с улицы доносится отчаянный, нечеловеческий крик.

– А-а-а-а!!

А затем:

– Впустите! Впустите!

С улицы рвут на себя кухонную дверь, которая не поддается. В людской начинается паника, но кто-то соображает и таки впускает внутрь давешнего насмешника, не соображающего, что дверь нужно было не тащить к себе, а просто толкнуть. Парень буквально вваливается в помещение, лицо у него даже не белое, а зеленое, руки дрожат, на шее – багровый след, словно от ножа или, скорее, исполинского когтя.

– В-в-видел! В-в-видел! – трясясь, говорит он. – В-видел упыря!

Он зажимает шею рукой, сквозь его пальцы так и хлещет.

– Полотенце! Полотенце дайте перевязать! – кричит кто-то.