Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

Владыка перед обедом и двором прошел, осмотрел все внимательно. Кто к кресту и руке подходил – осенял, спрашивал голосом своим ласковым: все ли благополучно? Никто ни на что не жаловался, однако народ как-то странно мялся, да и забор вокруг усадьбы стоял такой, что и в самом деле – хоть татар встречай! И ворота, несмотря на белый день, были заперты накрепко, и засовом заложены во всю длину, и охранник при них был с бердышом, и собачищи у ворот на цепь были посажены такие – не волки даже, медведи! Будто Борковские жили не в своей вотчине, широко и вольно, а нападения ждали, право слово!

На черный двор, где располагались хозяйство, людская, поварня и прочее, Иоанн пока не пошел, но поставил себе сходить непременно, когда будет прилично. Под предлогом вызнать, нет ли у холопов, может, нужды какой? Все люди, все человеки, все у Бога должны быть присмотрены, раз уж он пастырем назначен. Но пока не пошел, сидел за столом, хотя отцу Мисаилу уже можно было и встать, и отправиться по предписанию, он ведь сюда как раз лечить приехал, а не свинину, жаренную с луком и грибами, третью сковороду уплетать!

– Так, владыко, от жары затворяем… – неопределенно ответил на интересующий вопрос родственник хозяйки, то ли двоюродный, то ли троюродный брат – Иоанн не расслышал. При остром зрении и нюхе он к старости весьма ослабел слухом. Ну, оно иногда и к лучшему – свое думать способнее, чего зря пустое слушать!

Время шло к закату, уже скоро можно было и на покой: и с дороги, и после такого сытного повечерия. Устали все: хозяйка давно на женскую половину ушла, те, кто по чину был за стол с архиепископом посажен, тоже уже все носами клевали. Странно это было – они-то как раз не тряслись тридцать верст по самому пеклу, неужто ночью не выспались? Хотя при такой духоте и жаре и в самом деле ночью могло и не спаться.

– Ну что ж, – сказал он, вставая. – Благодарствую за хлеб, за соль…

Тут же подхватили, повели, где нужный чулан, деликатно показали. Послушник его уже в отведенном покое был – хороший паренек, расторопный и неглупый, Артемий. Глупости преосвященный не любил, хоть и терпел – не каждому ума отмеряно, люди все разные. Но Артемий был чистое золото – не раз владыка говорил, что при постриге даст ему имя Матвей – дарованный богом. Артюша был ему дан в утешение – понимал с полуслова, однако со своими суждениями не лез, больше молчал, чем говорил, и тем радовал Иоанна еще больше.

Разоблачив архиепископа и уложив на лавку, на три перины, сам в ножках прикорнул – вдруг какая надобность будет посреди ночи, в чужом доме это не в своей келейке, где все под рукой. Тут, правда, расстарались: и того притащили, и этого, и квасу холодного, льдом обложенного, – если попить захочется и чтоб не степлился к утру, значит.

Владыка лег, думая, что с устатку сразу и уснет, ан нет. В голове всякое вертится: и дорога, и письмо, и вдовица эта скорбная, и каша ее сухая, и прочее все… С боку на бок ворочается, вздыхает, потом – Артемию слышно – молитву тихо читать начал: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны…» Потом еще одну, и трисвятую – трижды, как и положено. Артемий слушал, и тоже вздыхал, и вторил – про себя, конечно, хотя и знал, что архиепископ на ухо слаб, можно и шептать: если тихо совсем – не услышит. Но тут почему-то тишина была еще глуше, чем в монастыре. Кромешная какая-то тишина, ровно под землей, в подполе, в самом глубоком подземелье им постелили. И ставни на окне плотные такие – ни лучика со двора не пробивается, а между тем полнолуние как раз было, и луна такая яркая, хоть и книгу читать можно. Книги Артемий обожал – их у владыки Иоанна было множество, потому что он тоже был книгочей и любил всякое мудрствование. Словом, привела Артемия судьба на место столь завидное при владыке, что он в который раз об этом порадовался и ко всем молитвам еще и благодарственную прочел, и о здравии Иоанна, раба божия, тоже.

Лампадок в их комнате было три: лилового стекла, зеленого и красного – густого, как кровь, или, скорее, как вино для причастия. И все три горели ровно, тихо, и лики над ними были такие утешительные, такие родные… И владыка уж давно уснул, и к нему сон тоже шел – ровный и милый, как эти огонечки, и видел его уже Артемий: лето ну совсем как сейчас. И бежит он по лугу босой, и трава такая – некошеная, не колючая стерня, а шелковая трава-мурава, что называется. И в ней цветочки всякие: и колокольчики лиловые, и ромашки в зеленой-зеленой листве, тонкой, посеченной, и пахнут. И еще – гвоздички алые-алые – слезы Богородицы… И так не хочется ему ногами эту траву мять и цветочки эти красивые – тоже ведь творения Божьи, да и живые ведь они? И чудится Артемию, что у каждого цветка свое лицо, и свой голос, и глаза на него глядят, кроткие такие глаза, как у детей или у коровы, скажем… И ноги Артемия сами собой поднялись, чтоб траву с цветочками не топтать, и – о чудо Господне! – полетел он над лугом, над всей его красотой, над цветочными глазами и еще выше… И над селом Борковка поднялся – над обеими берегами, и хатками беленькими в садах, и над молодицами, которые вишневыми своими глазами тоже на него смотрят, над колодцами, над нивами, над речкой с мостом, и над домом, в котором его тело спит, и уже так высоко – выше колокольни! Только глядь, а на колокольне-то человек стоит! Подлетел он к нему совсем близко… и ужаснулся! Потому как и не человек это вовсе, а что-то страшное… Рот весь в крови, будто он кровь пил или тех гвоздичек, что человечьими глазами на лугу смотрели, всех как есть загрыз… Упырь! Тот самый, про которого в грамоте было писано, – и вот он где, оказывается! Вот он где прячется! Да и не прячется он вовсе – стоит и смотрит во все стороны, а потом вдруг как закричит: «Всё-о-о-о моё-о-о-о!..»