Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

Кони встали, из второго возка, попроще, что вез потребное в дорогу да узлы с травами – чего только отец Мисаил с собой не набрал! – выбежал вперед послушник, с почтением отворил дверцу, поддержал владыку под локоток. С крыльца так же, с бережением, сводили вниз тучную высокую пожилую женщину в черном плате, должно быть полковничью вдову. Завидев архиепископа, женщина оттолкнула девок-прислужниц, сама подошла, стала на колени, поцеловала руку.

– И тебе здравствовать, дочь моя. Мир дому сему… – сказал Иоанн, благословляя и двух девиц пригожего вида, почтительно потупивших глаза.

– В дом просим, – сказала вдова, и архиепископская услужливая память, до сей поры его ни разу не подводившая, и тут не подкачала. Полковницу звали Марья Васильевна, а дочерей – Лизавета, София и Анна… только какие это? И где еще одна? Замуж вышла? Значит, вышла еще при живом отце, потому как траур годовой по их родителю еще не кончился и выдавать оставшихся в эту пору было бы неприлично.

– Что ж, Мария Васильевна, – сказал архиепископ густым ласковым басом. – В дом можно… устали с дороги. Долго ехали, путь неблизкий. Решил вот проведать вас в горестях ваших, духовное наставление привезти и лекарское вспоможение болящим… Дошло до меня, что болеют в Холмах, – правда ли это?

Вместо обстоятельного ответа, коего можно было ожидать, вдова неожиданно закатила глаза и повалилась на землю снопом – и подскочить никто не успел, поддержать. Архиепископ так растерялся, что стоял столбом, но выручили отец Мисаил и расторопный отрок-послушник. Подхватили, а тут и дворня подоспела.

В суматохе в дом входили, не по чину: впереди сомлевшую несли, девки дворовые голосили, дочери плакали, отец Мисаил семенил и все твердил, что главное-то он по такому случаю и не взял! Про архипастыря чуть совсем не позабыли – да он, по промыслу Господню, не горд был, зато умом остер и любое дело прозреть умел, как никто другой. Владыка Иоанн сразу смекнул: не пустая бумага ему пришла из этого сельца Холмы, ох, не пустая! Что-то тут и впрямь неладно… Что вдовица скорбная в обморок упала и что у дочерей явно глаза заплаканы были, да с лица обе спавшие – бывает… Если болеют все Борковские – одно, тут помочь можно. Отец Мисаил – лекарь дотошный, в самый корень зрит и на ноги поставит… Но что, если тут и впрямь другое? Уж больно суетятся, больно бегают вокруг, и все оглядываются, и лица у дворовых Дуниных-Борковских ох нехорошие, совсем нехорошие! Как будто боятся кого и по сторонам то и дело зыркают. И ставни в доме все заперты – это белым-то днем?! И лампады в каждой комнате под образами горят… Набожность и прилежание к вере – это хорошо, но праздника никакого большого нет, и дышать в комнатах, запертых наглухо и с этими огнями внутри, тяжко! Особливо после вольного-то воздуха, после дубравы да речной свежести с белыми утицами… Хуже, чем в возке с отцом Мисаилом рядом всю дорогу, право слово!

Однако прошел отец Иоанн куда указали, и под образа сел, и приличную беседу завел, пока лекарь монастырский у болящей хлопотал да парубки его узлы с травами в дом вносили и поклажу приехавших. Вдовица в себя пришла, и встала даже, и извинялась очень, что такие хлопоты… За стол усадили – чем бог послал с дороги, а у флигелей опять началась суета, но уже другая. Кур ловили, где-то далеко завизжала свинья… Петров пост недавно закончился, можно было вкушать скоромное, но для свинины было жарковато. Сейчас бы в самую пору ушицы, и рыбки жареной, карасиков в сметане… проголодались в дороге, вот и думалось о телесном, не о духовном. Но о духовном тоже успеется – не на один день приехали. Одним днем, как сразу понял архиепископ, такое дело он не разрешит.

– А что ж у вас все на запорах таких, как при осаде? – Преосвященный от обильной трапезы разомлел, тем паче что и ушица была подана, и карасей, томленных в сметане, в достатке, и всего, чего душа его желала, сама того даже и не ведая. Хлебосольный дом, одним словом, богатый.

Вдова с ним за столом посидела, но пищи, считай, никакой не вкушала, так, самую малость, и то все ей на тарелку постное накладывали: огурцы да каши чуток… владыка острым носом потянул – каша совсем без масла! Нюх у Иоанна был исключительный, что на запахи, что на иное. Но и своей каши сиротской вдова едва клюнула. Была она женщина телесная, но с лица заметно спáла – значит, не один день хворает… А если живет так, что чувств лишается и не ест, значит, грызет ее что-то… уж не слухи ли те самые, из-за которых он приехал? И кто донос написал? Кто тут, в Борковке, грамоту знает, чтобы так письмо составить? Сама вдова явно не писала, да и дочери ее этого не могли… Девиц, кстати, и за столом не было – да и зачем девок за стол сажать? Это в Москве, говорят, теперь порядки новые: женскому полу свободы такие дали, о каких ранее не слыхивали. И своей волей теперь девки могли замуж выходить, и в празднествах им предписывали участвовать… и за стол их велено было сажать вместе с гостями, и даже вина наливать! Это уж было прямое беспутство, но, благодарение Богу, тут, в Черниговском воеводстве и в самой Борковке, жили по старине, тихо и благолепно. Девок вином не поили, венчались по родительскому благословению… но только зачем затворяются, словно от набега?