Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

взглядом невинно скашивал глаза… Иваша так до конца и не понял правила и цель игры; я научился сразу, но никто об этом не знал…

Досконально познав игру, я через ее призму по-иному увидел игроков. Презирая их промахи, рабство перед приметами, волнение, трусость, молитвы вслух всуе, я впадал в типичнейшую ошибку, когда о человеке судят по отсутствию у него какого-либо элементарного умения…

Впрочем, карты все-таки раскрывают человека..;

Сарычев догадывался, что мой внимательный взгляд отражает понимание, и с тем большим изумлением замечал, что я благодарно киваю Тверскому, объясняющему мне преферансистскую азбуку…

Мне было, пожалуй, двенадцать, когда неожиданно Дмитрий Борисович предложил сыграть в шахматы; помнил ли он, что уже брался обучать меня игре в тот поздний вечер, когда ждал возвращения моего папы и коротал время перед решающим, как ему казалось, объяснением? Видимо, нет, ибо, достав со шкафа шахматную доску и велев Верочке протереть тряпкой запыленные фигуры, он внезапно спросил, знаю ли я ходы? Из деликатности я ответил неопределенно утвердительно и, желая сделать Дмитрию Борисовичу приятное, называл ферзя — королевой, ладью — турой, слона — офицером… Он играл на удивление плохо, но все равно выиграл; я приготовился выслушать объяснения моих ошибок и во второй партии проявить себя способным и благодарным учеником, однако Дмитрий Борисович ни слова не сказал, оттолкнул от себя доску с падающими фигурками и ушел… С той поры он несколько отдалился…

Я ничего не мог понять, пока не выяснилось, что Верочка, обнаружив у меня под подушкой книгу «Шахматные дебюты», не преминула похвастать перед мужем моей «тайной»: серьезным отношением к шахматам — он хотел проверить умение, а выявил фальшь! На самом деле книгу эту я держал под подушкой, лишь для того чтобы скрыть от Верочки, о чем я думаю, укрывшись в «логове» под одеялом.

Да, я по-прежнему «мстил», а после случая с шахматной игрой неожиданно в кругу моих врагов обнаружил и Сарычева — мне хотелось вывести его из числа обреченных проклятию, но Дмитрий Борисович не уходил; прижав грелку к пояснице, он что-то выговаривал Верочке, которая, как всегда, плакала, и на этот раз мне безумно захотелось утешить ее — я стал вытирать слезы обеими руками, долго и мучительно, пока не исчезли все, и мы остались вдвоем с Верочкой в обволакивающем тумане дремоты…

Вне воображения отношения с Верочкой с каждым годом складывались все более странно: она обхаживала меня, льнула, вдруг разражалась слезами, а это в реальной жизни вызывало во мне лишь голую неприязнь. Не было ни одного даже полупроявления желания, которое бы Верочка тут же не исполнила. Сначала я думал, что из сочувствия к моей судьбе. Позже — что причина в отсутствии детей, и лишь много лет спустя узнал истину…

…Мы снимали комнатенку неподалеку от моря в белой мазанке на улице Розы Люксембург, целый день проводили на пляже, вечерами редко выходили за калитку, потому что Верочка боялась бандитов, наводнявших, как ей казалось, и парк имени Пушкина, и парк имени Калинина.

Курортники, которых местные именовали «колорадскими жуками», играли вечерами в саду в лото, я же слушал Вадима Синявского, когда случались радиорепортажи с «Динамо», слушал и видел расквашенное футбольное поле, коротко стриженных инсайтов, рвущихся к воротам голкипера Леонтьева, которого я полюбил, узнав когда-то от соседа по трибуне, что его «подкували» и сломанные ребра пришлось заменить на золотые, отчего он стал еще прыгучее; хавбеков, подающих корнер, болельщиков, вскочивших с мест с единым воплем «тама!» и кидающих кепки вверх, и, наконец, бетонные ступени, длинный коридор, конную милицию, бумажный хвостик котлеты де воляй…

Засиживались до ночи, на тусклый свет керосиновой лампы, никогда не сталкиваясь в полете, роем слетались комары. Верочка доставала из ситцевого мешочка бочоночек и громко объявляла номер, иногда ошибалась, и все страстно изобличали ее, не могли успокоиться и потом, вспоминая…

Может быть, Верочка просто скрывала сильную близорукость? Не знаю, но и очков на ее вечно затуманенном печалью лице я бы тоже не меньше стыдился…

Особенно же ненавидел я Верочку в послеобеденные часы, когда мы возвращались с пляжа, истомленные жарой, и она, раздевшись догола, маялась под влажной простыней; мной овладевало бешенство, я готов был броситься, избить ее, но она не замечала моего состояния или не желала поступиться своей страстью к раздеванию: просыпаясь поздно, она бежала умываться во двор, уже варивший варенье и лупивший детей, набросив лишь легкий халатик и не застегнув его более чем на одну пуговицу; занавеска на нашем окне всегда была открыта; если погода позволяла натянуть чулки, то на каждом углу Верочка проверяла и поправляла их — я страдал, меня переполняла слепая ярость…