Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

— Говорить надо правду!

— Видите ли, Василий Саввцч, — возразил Иваша, — вопрос не так прост: есть правда, и есть правда, которую мы знаем… можно сказать: ОНИ честные люди, и это правда, которую мы знаем, но объективно — может быть, это не правда! Неполная правда, обман, если хотите… вот о чем речь…

Тверской понял, не ответил. Иваша специально на следующий же день встретился с Дмитрием Борисовичем и Андреем Станиславовичем и принес им извинения за сказанное, объяснив свой поступок недоверием к Тверскому. Впрочем, доверяли ли они друг другу? Не потому ли сговаривались лишь на сороковой день, когда уже было ясно, что угроза позади? И не свидетелем ли был приглашен Тверской?

…По беготне Верочки, запахам, звону разбившейся рюмки я понял, что сели ужинать… Но и тогда не дождался приглашения. Лишь однажды Верочка не выдержала и шепотом через; закрытую дверь предложила мне… хотя бы сладкое… Я громко отказался. Понимая, что если все-таки придут ко мне и застанут с куском торта во рту, то, стыдясь моей черствости, мучительно трудное сочувствие легко перекроят в презрительную печаль…

Час спустя я вышел в туалет и, проходя мимо гостиной, мельком заглянул: они играли в преферанс!

Так вот для чего был приглашен Тверской — на место папы! Это неправда, Дмитрий Борисович, что преферанс возник случайно, от колоды карт, извлеченной из кармана Василием Саввичем… Сам-то Василий Саввич из чьего кармана возник?!.

Иваша медленно переходил за спинами играющих, заглядывая в карты, Тверской подмигивал ему, проводил пальцем по вееру, бросал шуточки, наподобие папиных, рисковал, продувался, снова «играл» и, что отказывались замечать партнеры, бросал косой взгляд в чужие карты, после чего смело шел в атаку и оставался в конечном выигрыше.

Жен не было. Верочка сидела у плиты в позе растерехи, вытирая глаза и нос кухонным полотенцем. Иваша, единственный заметивший мое появление в дверях, покинул играющих, отправился к Верочке, обнял ее:

— Ничего, Верочка, все пройдет!

Впервые он не назвал ее ВЕРБОЧКОЙ!

— А ты, Игорек, опять вырос! — сказал он и показал на пуговицу на белом кителе.

— Это ТЫ стал меньше! — вдруг подумал я, но послушно прижался к груди…

А что я мог сделать, как отстоять убеждения, которые еще не способен был осознать?! Я решил, смиренно принимая и небрежение, и ласку, тайно вести счет, чтобы когда-нибудь сквитаться. Кому мстить? Тем из стариков, кто еще жив? И кто будет мстить, если, постоянно приноравливаясь, тот мальчик настолько привык к своей роли, что иным уже быть не мог, и лишь бессмысленный счет про себя, как некая медитация, год за годом, под верблюжьим с лентами одеялом и под однотонным синим шерстяным, и под ними, сшитыми воедино, на постепенно уменьшавшейся в длину кровати, продолжался…

…И не является ли мой роман… все тем же счетом, только уже вслух?!.

Два-три раза в месяц у Сарычева устраивался преферанс. Поскольку Верочка отказалась от тщетных попыток организовать «стол», приходили без жен, выпивали и садились за карты.

Первое время под присмотром Верочки, а потом один я отправлялся в Столешников переулок купить пирожных. Считалось, что таких, как там, нигде не выпекают. А уж эклеров с заварным кремом — точно! От площади Революции я шел по улице Горького, мимо магазина «Советское шампанское» и дальше… на мгновенье замирая под вторым «О» в названии «Коктейль-холл», считал до пяти: пятый этаж, балкон, цветы в горшочках, Дуня с банкой пузырящейся воды, порхнувший кружевной тюль, стон хлопнувшей от сквозняка застекленной двери, а слева впереди в любую, даже пасмурную погоду сияет колокольня… — зачем я бередил себя воспоминаниями, если стремился жить иной жизнью?! Может быть, только для того, чтобы не забыть?!

Дмитрий Борисович однажды попытался пригласить взамен генерала почтенного своего коллегу, внешне даже похожего на папу, но того не приняли, да и сам Сарычев, как мне кажется, устыдился.

А Василий Саввич прижился. Был он прост и хитер, смел и хмелен, криклив и удачлив, да к тому же обладал воспетой после войны внешностью типичного русака! Однако постепенно что-то в лице его стало выявляться, проступать, и придя к нему после долгой разлуки, я увидел перед собой… монгола!

В медленном течении времени, именуемом детством, трудно теперь определить, через сколько месяцев или лет я научился выползать из-под одеяла и ненадолго молчаливым букой появляться за спинами играющих. Вначале, переложив ответственность за свой интерес к картам на Ивашу, я двигался, ведомый им, и вслед за его