Жоэль Диккер - Книга Балтиморов

Каждый день мы все, заехав в дом престарелых к дедушке и бабушке, шли в “Буэнависту”. Гиллель, Вуди и я поскорей поднимались в квартиру надеть плавки, а потом спускались и прыгали в каскады бассейна, где и плескались до вечера.

Родители обычно оставались недолго, только на время ланча, а потом уходили. Я знал, что они собираются уходить: они всякий раз непременно торчали у барного тента, пытаясь обратить на себя мое внимание. Они дожидались, чтобы я их увидел, а я делал вид, будто не вижу. Потом сдавался и подплывал к ним.

– Марки, нам пора идти, – говорила мама. – Нам еще надо сходить в два-три места. Можешь пойти с нами, но если хочешь, оставайся, поиграй еще с кузенами.

Я всегда отвечал, что остаюсь в “Буэнависте”. Ни за что на свете я бы не согласился потерять хоть час за ее пределами.

Я долго не мог понять, почему родители избегают “Буэнависты”. Возвращались они только под вечер. Иногда мы оставались ужинать у дяди и тети, иногда все вместе ужинали в городе. Но случалось, родители предлагали мне поужинать с ними, втроем. Мать говорила:

– Маркус, хочешь, поедим с нами пиццы?

Я не хотел быть с ними. Я хотел быть с остальными Гольдманами. Я бросал взгляд в сторону Вуди и Гиллеля, и мать сразу все понимала:

– Оставайся, повеселись еще, мы за тобой придем около одиннадцати.

Я лгал, глядя на Вуди и Гиллеля, – на самом деле я смотрел на дядю Сола и тетю Аниту. Именно с ними я хотел остаться, а не с родителями. Я чувствовал себя предателем. Как и по утрам, когда мать хотела пойти в торговый центр, а я просил, чтобы она сперва отвезла меня в “Буэнависту”. Мне хотелось попасть туда как можно быстрее, потому что если я приеду пораньше, то смогу позавтракать в квартире дяди Сола, а не в “Дельф’Инне”. Мы завтракали в тесноте прямо у входа в “Дельф’Инн”, ели из одноразовых тарелок волглые оладьи, разогретые в микроволновке. А Балтиморы завтракали на балконе, за стеклянным столом, который, даже если я появлялся неожиданно, всегда был накрыт на пятерых. Как будто они меня ждали. Гольдманы-из-Балтимора и беженец из Монклера.

Случалось, я уговаривал родителей отвезти меня в “Буэнависту” с раннего утра. Вуди и Гиллель еще спали. Дядя Сол за кофе просматривал бумаги, тетя Анита сидела рядом и читала газету. Меня завораживало ее спокойствие, ее способность, помимо работы, держать на себе весь дом. Что до дяди Сола, то он, несмотря на всю свою занятость, деловые встречи, поздние возвращения с работы, делал все, чтобы Гиллель и Вуди не замечали его рабочего графика. Он ни за что на свете не пропустил бы поход с ними в аквариум Балтимора. То же самое было и в “Буэнависте”. Для них он всегда был рядом, всегда свободен и безмятежен, несмотря на бесконечные звонки из бюро, факсы и долгие ночные бдения: с часу до трех ночи он правил свои заметки и составлял иски.

Лежа на раскладушке в “Дельф’Инне” и пытаясь уснуть, пока родители дрыхли без задних ног, я любил представлять себе Балтиморов в их квартире. Все спят, кроме дяди Сола: он еще работает. Во всей башне светится только окно его кабинета. Из открытого окна веет теплый ночной ветерок Флориды. Если бы я жил с ними, я прокрался бы к его комнате и любовался им всю ночь.

Что такого волшебного было в “Буэнависте”? Все. Это было сногсшибательно и в то же время мучительно, ибо, в отличие от Хэмптонов, где я мог чувствовать себя Гольдманом-из-Балтимора, во Флориде находились мои родители и я не мог сбросить с себя шкуру Гольдмана-из-Монклера. Именно благодаря этому – или в силу этого – я впервые понял то, чего не понимал в Хэмптонах: в семье Гольдманов разверзлась социальная пропасть, масштабы которой окончательно открылись мне лишь гораздо позже. Самым наглядным ее признаком служила для меня почтительность, с которой охранник при входе в комплекс здоровался с Гольдманами-из-Балтимора и, завидев их, спешил открыть перед ними решетку. Нас же, Гольдманов-из-Монклера, он прекрасно знал и тем не менее неизменно спрашивал:

– Вы к кому?

– Мы в гости к Солу Гольдману. Квартира 2609.

Он просил предъявить удостоверение личности, печатал что-то на компьютере, снимал телефонную трубку и звонил в квартиру:

– Мистер Гольдман? К вам пришел некий мистер Гольдман… Очень хорошо, спасибо, пропускаю. – Открывал решетчатые ворота и произносил: – Все в порядке, – сопровождая слова величественным кивком.

Дни, проведенные в “Буэнависте” с Балтиморами, были пронизаны солнцем и счастьем. Но каждый вечер мою чудесную жизнь Балтимора портили родители, хоть они и не были ни в чем виноваты. В чем их преступление? В том, что они за мной приходили. Каждый вечер я с каменным лицом усаживался на заднее сиденье взятой напрокат машины. И каждый раз мать спрашивала: “Ну что, хорошо повеселился, дорогой?” Мне хотелось крикнуть им, что они ничтожества. Мне хотелось собраться с духом и громко перечислить им все “почему?”, готовые слететь у меня с языка всякий раз, как я покидал Балтиморов и возвращался к Монклерам. Почему у нас нет летнего дома, как у дяди Сола? Почему у нас нет квартиры во Флориде? Почему Вуди и Гиллель могут ночевать вместе в “Буэнависте”, а я должен давить раскладушку в жалком номере в “Дельф’Инне”? И вообще, почему Вуди стал избранником, не таким, как все? Почему везунчик Вуди сменял своих ничтожных родителей на дядю Сола и Аниту, почему не я? Но я всего лишь оставался славным Гольдманом-из-Монклера и сглатывал вопрос, огнем пылавший у меня на языке: почему, почему мы не Гольдманы-из-Балтимора?