Валентина Демьянова - Грехи в наследство

Войдя в столовую, Варвара Федоровна обежала комнату быстрым взглядом. Все знакомо до мелочей. Ноги привычно утопают в коврах, над старинными пузатыми комодами тускло поблескивают в полутьме зеркала, в корках стоит посуда и фарфоровые безделушки. Со стен глядят фамильные портреты, но даже эти родные лица уже здесь чужие… Этот дом больше не принадлежит их семье. Дворец заняли под больницу, они живут во флигеле. Пока.

«Нет, не так я мечтала встретить своего мужа после долгой разлуки», — горько подумала Варвара Федоровна, машинальным жестом тронула прическу и улыбнулась сидящему за столом мужу.

— Скучаешь?

— Нет. Просто не верится, что домой вернулся.

— Где ты был все это время? Последняя весточка от тебя пришла в январе семнадцатого… А потом?

— Долго рассказывать, но там не было ни вышитых скатертей, ни сервизов, — с неохотой отозвался он, и Варвара Федоровна вдруг с болью заметила, как изменился муж.

Он остался по-прежнему строен (в их роду все мужчины были поджарыми) и спину держал прямо, и плечи по-военному развернуты, а вот лицо стало другим. Осунувшееся, с холодным взглядом, с жесткими, незнакомыми ей морщинками в уголках рта. Даже сюртук, в который он переоделся утром, выглядел как с чужого плеча. Почувствовав ее смятение, он мягко улыбнулся:

— В моей жизни не происходило ничего такого, о чем хотелось бы говорить. Расскажи, как вы тут живете.

— Ужасно! — выпалила Лили. — Они в нашем доме устроили больницу! Мебель свалили в дальних комнатах, а на ее место расставили кровати. Представляешь? И в парке все переломали! В скульптуры солдаты из винтовок палили, я видела. И памятные плиты прикладами разбили. Варвары!

— Не слушай ее. Все это не имеет значения. Отлично мы живем, — перебила дочь Варвара Федоровна и успокаивающе улыбнулась помрачневшему мужу.

— Не обижают?

— Кто? Крестьяне? Нет, конечно. Продуктами помогают. Раньше больше несли, сейчас меньше. Голод. И волисполкома конечно боятся. Их можно понять, теперь это наша местная власть.

— И что волисполком?

— Принял меры. Узнали, что крестьяне к нам ходят, и провели работу среди мужиков. Собрали, припугнули и приказали прекратить сношение с «чуждым элементом». Тем, кто попытался возразить, пригрозили зачислить в контрреволюционеры.

— Послушались?

— Мужики не ходят, а бабы прибегают. Плачут, говорят: «Ты живи, не бойся. Мы тебе с дочкой плохого не сделаем». — Варвара Федоровна искоса взглянула на мужа и неуверенно спросила:

— Ты надолго приехал?

Тот дернулся, как от удара, и, некрасиво кривя уголком рта, процедил:

— Не рада?

Варвара Федоровна отпрянула и со слезами в голосе прошептала:

— Господь с тобой! Что ты такое говоришь? Я ночей не спала, молилась за тебя…

Муж перегнулся через стол и нежно погладил ее по руке.

— Прости. Сорвалось.

Варвара Федоровна вздохнула:

— Я почему спрашиваю… здесь небезопасно. Вдруг узнают?

— Я должен был приехать и забрать тебя с Лили. И потом, у меня здесь есть еще одно дело.

— Боюсь я, — прошептала Варвара Федоровна.

— Мама, ну что такое ты говоришь? — вмешалась Лили. — Кто узнает? Неужели мужики побегут доносить?

Мать покосилась на нее, но возразить не успела. Входная дверь задрожала от ударов. В нее ломились так, что в окнах задребезжали стекла. Расширенными от ужаса глазами Варвара Федоровна посмотрела на мужа. Отшвырнув стул в сторону, тот вскочил на ноги и отрывисто приказал:

— Сидите и ничего не бойтесь.

Снаружи между тем бушевала толпа. Тяжелая дубовая створка трещала и вздрагивала от мерных ударов прикладов. Казалось, еще немного, и она разлетится в щепки.

— Открывай! Дверь высадим! — ревели на улице.

Варвара Федоровна кинулась к мужу и вцепилась в него мертвой хваткой.

— Ты туда не пойдешь. Они тебя убьют!

Тот решительно отцепил ее руки от своего сюртука и, твердо ступая, пошел к выходу.

Стоило ему отодвинуть засов, как в дверной проем хлынула бушующая толпа. Толкая друг друга и громко матерясь, в дом один за другим вваливались разгоряченные люди. Варвара Федоровна видела, как под их напором ее муж шаг за шагом отступает назад. Ей хотелось броситься к нему, закрыть своим телом, но она боялась сделать ложный шаг. Боялась помешать мужу и боялась спровоцировать гнев толпы. Сцепив руки у груди, она мысленно молила Господа о милости и снисхождении. Молитва ее была горячей и искренней, но глаза сами собой замечали каждую мелочь. Толпа была не такой уж и большой. Человек десять, а то и меньше. Местные мужики. Все из тех, кто на каждом сходе горланит. А чужаков всего один. Вон тот, рябой. И она его знала.