Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Он помолчал, отдуваясь, понемногу остывая, как чайник, под которым погасили огонь, потом допил водку, закурил папиросу и уже спокойнее продолжал:

— И еще одно учти. Ты уже столько всякой всячины разнюхал, что жить — неважно, хорошо или плохо, спокойно или беспокойно, а просто жить, понимаешь? — теперь можешь только тут, — он постучал указательным пальцем по столу, — тут, в Волчанке. Это, Макар Степаныч, такое место, что если здесь маленько обжиться, оглядеться — вот, примерно, как ты, — то хода отсюда уже нету. Это место своих не отпускает, а ты, как ни крути, свой. особенно теперь, после этого нашего разговора. Так что думай, как дальше жить, Макар Степанович.

Некоторое время Ежов сидел неподвижно, старательно избегая тяжелого, в упор, взгляда Николая Гавриловича, который каким-то волшебным образом совершенно преобразился и теперь менее всего напоминал доброго и недалекого провинциального дядюшку.

— Ладно, — со вздохом сказал наконец Макар Степанович и поднялся, резко оттолкнув кресло для посетителей. — Будь здоров, дядя Коля. А все-таки зря ты со мной так. Зря. Не подумавши ты это, дядя Коля, ей-богу, не подумавши.

Он повернулся к Субботину спиной и направился к дверям. На полпути его остановил голос мэра, который жестко произнес:

— И еще запомни: никакой я тебе, пащенок, не дядя Коля, а Николай Гаврилович. Тоже мне, племянничек выискался! Запомнишь?

— Запомню, — не оборачиваясь, пообещал Ежов и наконец-то убрался из кабинета.

Дверь за ним, по обыкновению, закрылась не до конца. Алевтина Матвеевна подошла, чтобы ее прикрыть, и, как всегда, заглянула в кабинет — спросить, не надо ли чего начальству.

— Вот что, Матвеевна, — выбирая на блюде самый аппетитный пирожок, рассеянно сказал Николай Гаврилович, — вызови-ка ты мне Басаргина.

— Басаргин с утра в районе, — напомнила секретарша.

— Ах да, в самом деле.

— Что-нибудь срочное, Николай Гаврилович?

— А? Срочное? Да нет. Думаю, что нет. Но как только вернется, пусть сразу же зайдет.

Дверь закрылась, отчетливо щелкнув замком. Николай Гаврилович выбрал наконец пирожок, поднес его ко рту, но передумал и раздраженно швырнул обратно на блюдо. Есть ему не хотелось — хотелось открыть вторую бутылку водки и выпить ее в один присест. Но рабочий день был в самом разгаре, события в Волчанке грозили выйти из-под контроля, и глава поселковой администрации в такой обстановке должен был сохранять ясность мышления. Поэтому пить он не стал, а, закурив новую папиросу, заставил себя сосредоточиться на текущих делах.

Обнаружив, что в руке у него все еще дымится сигарета, Гоша сделал пару жадных затяжек и постарался взять себя в руки. Пермяк скорее всего просто решил над ним подшутить. Шутка была дурацкая, совершенно не смешная — как раз в духе Коли Пермяка, который за всю свою жизнь не удосужился прочитать пары хороших книжек и потому шутил всегда ниже пояса. А может быть, он и вправду оступился на краю этой чертовой ямы и навернулся вниз. Падал он, конечно, спиной вперед, а это самый неудачный из всех возможных вариантов — так действительно недолго треснуться затылком и потерять сознание.

По сравнению с тем, что ему только что померещилось, предположение, что Пермяк заработал сотрясение мозга, показалось Гоше очень даже привлекательным. Подумаешь, протащить этого увальня десяток километров на горбу! Приятного в такой прогулке, конечно, мало, но зато никакой мистики. Да и Пермяк, очень может статься, очухается и пойдет сам, своими ногами.

Почувствовав себя немного спокойнее — как взрослый, самостоятельный, не верящий в глупые сказки мужчина, житель большого города, которому не пристало бояться кучки жалких, ощипанных деревьев, а не как запуганный детскими страшилками малыш, — Гоша Зарубин поднялся с бревна, на котором сидел, и сделал решительный шаг в сторону шурфа.

И сейчас же из кустов, из самой непролазной гущи, раздался странный, негромкий, но отчетливый звук — не то хрюканье, не то чавканье, не то просто чья-то сытая отрыжка. Звук был густой, звериный; как-то сразу чувствовалось, что в глотку, способную издать такой звук, можно без особого труда протолкнуть футбольный мяч.

Или, скажем, голову.

Гоша почувствовал, что ноги под ним ослабели, а все тело стало невесомым, как будто его надули водородом. Как человек пьющий, и крепко, Гоша не раз попадал в острые ситуации и по опыту знал, что данное ощущение обычно предшествует паническому бегству — по крайней мере, у него, да и у других, наверное, тоже. И он бы непременно побежал, причем с огромным облегчением, но его остановила простенькая мысль: а вдруг это все-таки шутка? Если услышанный только что звук издал Пермяк и если Гоша, испугавшись этого звука, пустится наутек, веселая жизнь ему гарантирована до самого конца экспедиции. Пермяк будет рассказывать об этом на каждом углу, всякий раз добавляя к рассказу новые детали, пока Зарубину небо не покажется с овчинку. А когда покажется, все равно не угомонится — будет хихикать у него за спиной, тыкать пальцем и сочинять все новые небылицы.