Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Преодолев оцепенение, Гоша сделал еще один шаг, почти уверенный, что вот-вот снова услышит тот же звериный, нечеловеческий звук. Звук, однако, не повторился, и Зарубин зашагал смелее и тверже, с каждым шагом преисполняясь уверенности, что, дойдя до ямы, никакого Пермяка в ней не увидит, а также решимости сказать этому шутнику пару ласковых. А может быть, даже и надавать по ушам — видит бог, он это заслужил, за такие шутки вообще убивать надо.

Он заглянул в яму и сразу понял, что убивать Пермяка ему не придется.

Эта глупая мысль, как пробка, законопатила внутри его оцепеневшего мозга какой-то узкий проход, по которому в сознание могло бы поступить хоть что-то еще. «Хрен ты его теперь убьешь», — думал Гоша Зарубин, глядя на лежащее в квадратной яме скрючившееся в неестественной позе тело. И снова: «Хрен ты его теперь убьешь.» И опять.

Пермяка можно было узнать только по одежде да еще, пожалуй, потому, что никого другого с ними тут не было. Каких-то особых примет экспедиционного водителя Гоша Зарубин не знал, а что касается лица, то оно, можно сказать, отсутствовало. То есть оно было, но имело такой вид, словно Пермяк отвесно спикировал с верхнего этажа небоскреба, приземлившись точнехонько на макушку. В результате на плечах у него теперь вместо головы торчал какой-то кровавый блин, на поверхности которого можно было различить сплющенные, смятые, искаженные, как в кривом зеркале, детали физиономии, показавшейся Зарубину чужой, незнакомой и жуткой, как рожа ходячего мертвеца из фильма ужасов.

Одно было ясно: получить такую травму, свалившись в мелкую, едва по пояс, яму, невозможно. Да и небоскреба никакого поблизости не наблюдалось. Следовательно, кто-то помог Пермяку умереть — умереть мгновенно и грязно, как муха под мухобойкой.

Не сводя глаз с изуродованного трупа, не чувствуя собственного тела, как во сне, Гоша попятился от страшной ямы и не глядя протянул правую руку туда, где стоял прислоненный к дереву карабин.

В тот самый миг, когда Гошина рука коснулась нагретого солнцем вороненого железа, за спиной у него опять раздался знакомый звук, на этот раз более громкий, уже не оставлявший места для сомнений и мыслей о каких-то шутках. Зарубин подскочил как ужаленный и стремительно обернулся, сжимая потными ладонями горячий от солнца карабин.

Тварь стояла прямо перед ним, шагах в десяти, на открытом месте, снизу примерно до бедер прикрытая какими-то кустиками. Была она серебристо-серая, огромная и сутулая, с покатыми костлявыми плечами нечеловеческой ширины и с глубоко ушедшей в эти плечи уродливой головой — не столько, впрочем, уродливой, сколько жуткой, невообразимо отвратной, отталкивающей. Огромная зубастая пасть ухмылялась глупой ухмылкой кретина, предпочитающего всем существующим на свете блюдам свежую человечину; глубоко посаженные глаза поблескивали из-под нависающих надбровных дуг, украшенных длинными пучками жесткой седой шерсти.

Затем тварь шагнула вбок и беззвучно исчезла, скрывшись за стволом старой сосны. Легче от этого не стало: Гоша точно знал, что зверюга где-то рядом и, очень может статься, не одна. А уж о намерениях обитателей здешних мест гадать просто не приходилось — они были недвусмысленны, как удар, расплющивший череп Пермяка.

Затем жуткое создание, по странной ассоциации напомнившее Гоше ожившую химеру с собора Парижской Богоматери, появилось вновь. При этом доброй половины и без того небольшого расстояния, отделявшего эту тварь от Зарубина, как не бывало. Выйдя из ступора, Гоша вскинул карабин и, почти не целясь, нажал на спуск.

И ничего не произошло. Тварь издала низкое, на пределе слышимости, рычание, и пригнулась, явно готовясь к прыжку. В этот момент Гоше, вообще-то, полагалось бы потерять сознание или хотя бы просто завизжать от ужаса, но он, как ни странно, опомнился и сообразил, что карабин просто-напросто стоит на предохранителе. Слава богу, в армии Зарубин в свое время отслужил, а «сайга» мало чем отличалась от родного и близкого большинству россиян мужского пола «калаша». Большой палец Гошиной правой руки будто сам собой нащупал и сдвинул вниз флажок предохранителя, ствол чуть шевельнулся, нащупывая цель, и карабин выпалил с коротким оглушительным звуком.

Тварь стремительно и бесшумно нырнула за дерево, и Гоша выстрелил еще раз — не потому, естественно, что надеялся прострелить толстый сосновый ствол насквозь, а просто потому, что звуки выстрелов вселяли в него бледную тень уверенности в себе. От дерева отлетела длинная щепка, на темном стволе осталась ярко-белая отметина; послышался торопливый, удаляющийся треск и шорох кустов, через которые кто-то драпал — без памяти, напролом, — и снова наступила тишина. Тварь боялась карабина, а это давало Гоше хоть какой-то шанс на выживание. а может быть, и на победу.