Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

— Суки, — все еще сквозь зубы, но уже со снисходительными нотками победителя процедил Пермяк. — Заразы. Пр-р-роститутки небритые! Взрослые люди, а ведут себя, как дети малые. Козлы деревенские, вонючие, лошаки, пальцем деланные.

Высказавшись, он закурил сигарету, поставил карабин на предохранитель и забросил его за плечо — по-охотничьи, дулом вниз. Чехол, не влезавший ни в один карман, он повесил на ветку и, не оглядываясь на Гошу, целеустремленно, как бульдозер, попер вперед по тропе.

Только пройдя вслед за ним шагов пятьдесят, Зарубин обнаружил, что все еще несет в руке колбасу. Он попытался пристроить ее в какой-нибудь карман, но колбаса была для этого чересчур длинной и отовсюду вываливалась. Тогда он расстегнул куртку и сунул колбасу под ремень, как невиданный кинжал или, скажем, дубинку. Воздух приятно охладил разгоряченное тело под насквозь пропотевшей майкой; комаров и прочей крылатой мерзости тут, наверху, почти не было, и Гоша не стал застегиваться.

Около очередного, выкопанного почему-то прямо в кустах на краю тропы шурфа Пермяк остановился, но искать камешки не стал, а, прислонив карабин к стволу ближайшего дерева, принялся деловито расстегивать штаны. Гоша отошел в сторонку, присел на трухлявый ствол вывороченного давним ураганом дерева и, деликатно отвернувшись, закурил сигаретку. Во рту было сухо, дым царапал горло, как наждак, и вонял паленой тряпкой, как будто Гоша курил не приличную сигарету, а столь горячо любимый местными жителями «Беломор». За спиной слышался треск раздвигаемых веток, кряхтенье и возня. Гоша как раз раздумывал, не хлебнуть ли ему все-таки водки, когда кусты позади него затрещали громче, а затем раздался глухой шум, как от падения чего-то тяжелого.

«Готово дело, — подумал Гоша, — навернулся. Прямо в яму навернулся, урод, на собственное дерьмо. Нужна была ему эта яма. Тоже мне, интеллигент, на ровной земле ему орлом не сидится!»

Он немного подождал, прислушиваясь, но вместо ожидаемого треска веток и раздраженного мата услышал только тоненький писк одинокого комара. Обернувшись, Гоша увидел прислоненный к дереву в метре от шурфа карабин; Пермяка видно не было, из чего следовало, что он действительно кувыркнулся на дно шурфа, не удержавшись на его краю. Как это ни прискорбно, в глубине души, и притом не так уж глубоко, данное происшествие Гошу порадовало, ибо за время их прогулки Пермяк успел ему безумно надоесть. Вот только что это он там притих? Не треснулся ли обо что-нибудь своей дурацкой упрямой башкой? Тащи его тогда на горбу по всем этим колдобинам.

Подождав еще чуть-чуть и ничего не дождавшись, Гоша окликнул товарища и сразу же об этом пожалел. Голос прозвучал одиноко и жалко; он показался Зарубину совсем слабым, слабее комариного писка. Тишина освещенного ярким послеполуденным солнцем леса лениво сглотнула его — как показалось, на полпути до кустиков, подле которых Пермяк минуту назад присел справить нужду. Эта тишина была какой-то неестественной — птицы не пели, и даже ветерок притих, перестал ерошить косматые кроны. Лес будто затаился, подстерегая добычу, и Гоша Зарубин вдруг с полной ясностью осознал, кому суждено этой добычей стать. Это было место, где, случалось, без следа пропадали целые экспедиции, — наверное, вот так же, как пропал только что кряхтевший в нескольких метрах от него Пермяк. Был — и нет его. А теперь пришла очередь Гоши Зарубина — городского придурка, с пьяных глаз притащившегося в эти гиблые места, будто на пикник, с бутылкой водки в кармане, палкой колбасы за поясом и дурацким охотничьим ножиком.

Вот тут Зарубину стало по-настоящему жутко — так, что весь хмель с него мигом слетел, ладони вспотели и сделались липкими, а сердце в груди застучало бешено и гулко, как после длинной пробежки. «Эй, ты чего там?» — крикнул он еще раз хриплым, срывающимся от подступающей паники голосом и, как и прежде, не получил никакого ответа.

Алевтина Матвеевна, секретарша и экс-попадья, вошла в кабинет, бесшумно ступая по мягкому ковру, и поставила на стол большое фаянсовое блюдо со своими знаменитыми пирожками. Дух от них пошел по всему кабинету, и был он таким вкусным, что мог вызвать обильное слюноотделение даже у человека, только что сытно пообедавшего и уверенного, что еще долго не сумеет впихнуть в себя ни кусочка.

Ничего не сказав, лишь едва заметно улыбнувшись и слегка кивнув в ответ на благодарное ворчание мэра, Алевтина Матвеевна вышла из кабинета и прикрыла за собой дверь. После коротенькой, длившейся не долее секунды, паузы послышался отчетливый щелчок, с которым язычок пружинной защелки вошел в гнездо. Секретарша никогда не пользовалась тем обстоятельством, что дверь кабинета была плохо подогнана; всякий раз, выходя, она не забывала прикрыть ее плотно, до щелчка. А если кто-то из посетителей забывал это сделать, она неизменно поднималась из-за своего стола и делала это за него. Поначалу такая подчеркнутая щепетильность казалась Субботину нарочитой, чуть ли не притворной — вот, мол, я какая честная, сама не подслушиваю и другим не дам, — но со временем он привык и уже не понимал, как может быть иначе. Так же постепенно, не вдруг, он привык к тому, что пирожки свои Алевтина Матвеевна приносила к нему в кабинет вот на этом тяжелом расписном блюде, хотя поначалу, помнится, удивлялся: делать ей, что ли, нечего? Это ж надо было специально блюдо из дома притащить! Как будто нельзя взять пирожок прямо из пакета. Как будто он, этот пирожок, станет вкуснее оттого, что его на блюдо переложили! А потом привык, удивляться перестал и начал думать, что так оно и должно быть. Все-таки мэр — не бомж, не алкаш подзаборный, и жрать с газеты ему не пристало, даже когда этого никто не видит.