Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

На губах Иннокентия Павловича играла скептическая улыбка, когда он, поднявшись из кресла, пересек свой крошечный кабинет и принялся рыться в одном из ящиков картотечного шкафчика. Вскоре на стол перед Глебом легли несколько нечетких черно-белых снимков, самый удачный из которых изображал некое сутулое, покрытое густой сероватой шерстью существо, снятое со спины и вполоборота глядевшее на фотографа через плечо. Детали были смазаны, но Глеб без труда узнал кошмарную полузвериную физиономию, в которую не далее как вчера вечером всадил пулю прямо сквозь оконное стекло. Несомненно, эту же жуткую тварь видел и Аристарх Вениаминович.

— Ну, и что вы об этом думаете? — спросил он, перебирая снимки.

— Да что же об этом можно думать?! — всплеснул руками Горечаев. — Любительский фотомонтаж и ничего больше! В провинции, в глубинке, так мало пищи для фантазии, так мало возможностей как-то выделиться из общего ряда, прославить свое имя! Вот люди и предпринимают авантюры, которые им самим кажутся, наверное, гениально остроумными, а со стороны не вызывают ничего, кроме жалости.

Глеб знал, что это не фотомонтаж, но спорить со стариком не стал. Горечаев, наверное, был бы рад такому спору, но толку от дальнейших теоретических словопрений не предвиделось никакого. Теперь, когда документы из архива бесследно пропали (Глеб подозревал, что пропали они окончательно и бесповоротно, отправившись, вероятнее всего, прямиком в печку у Сохатого дома), установить, какая из двух выслушанных им версий одной и той же истории ближе к истине, уже не представлялось возможным. На стороне Горечаева были логика и здравый смысл, на стороне Выжлова — грубая реальность, которую Глеб имел сомнительное удовольствие наблюдать собственными глазами. Разбираться со всем этим все-таки предстояло на месте. Тепло попрощавшись с Иннокентием Павловичем, Глеб с четвертой попытки завел капризный движок «шестьдесят шестого» и, стараясь гнать не слишком быстро, повел машину к выезду из города.

Уже после полудня, отшагав по лесной дороге километров восемь или даже десять, они снова уперлись в тупик.

Дорога здесь шла по дну узкого распадка, почти ущелья. С двух сторон над ней громоздились почти отвесные, поросшие редким хвойным лесом каменистые склоны. Место было мрачноватое; жара, усталость и тупая головная боль, явившаяся следствием выпитого на солнцепеке портвейна, окончательно скрадывали даже то минимальное очарование, которым это место могло блеснуть.

Там, где ущелье расширялось, образуя что-то вроде небольшого амфитеатра, дорога заканчивалась. Пробитые в траве укатанные колеи описывали неровную окружность, придавая поляне вид конечной остановки какого-то диковинного лесного троллейбуса. Видно было, что когда-то дорога продолжалась от этого места дальше, в глубь распадка, но теперь по ней почему-то перестали ездить — редкая, пробившаяся сквозь каменистую землю трава выглядела нетронутой, растворившиеся в ней колеи заполонил кустарник.

Здесь, в жидкой тени раскидистой сосны, на удобных, будто нарочно положенных сюда плоских камнях, путники прикончили еще по паре бутербродов, запив их очередной бутылкой портвейна. Это была уже третья, и, выкурив после завершающего глотка неизменную сигаретку, Гоша Зарубин почувствовал, что начинает мало-помалу утрачивать связь с реальностью. Ему подумалось, что столько пить в походе по неизвестной, дикой местности, наверное, все-таки не стоило. Потом ему пришло в голову, что и поход этот, пожалуй, был затеян напрасно и что, не будь выпивки, они бы уже давным-давно повернули назад. Получилось, таким образом, что-то вроде парадокса: вроде и пить нельзя, и не пить нельзя, потому что на такое дело трезвый не отважишься.

Поскольку не пить было уже, прямо скажем, поздно, Гоша оставил эти рассуждения и даже не стал высказываться вслух. Пермяк, который, добравшись до конца дороги, почему-то преисполнился уверенности в том, что монастырь и демидовская штольня поджидают их буквально в двух шагах, прямо за поворотом, опять разглагольствовал о том, как лихо они с Гошей умоют этого чистоплюя Краснопольского вместе с его любимчиком Молчановым. Слушая его, Зарубин устало думал о том, что все это может быть так, а может, и наоборот. В конце концов, на карте этой дороги не было, куда она ведет, никто из них понятия не имел, а вывод, что ведет она прямиком к монастырю, был сделан под воздействием дешевого портвейна и потому, что им так захотелось. Вернее, это Пермяку так хотелось, а Гоша просто не стал с ним спорить. Ведь с этими лесными дорогами всегда так: идешь по ней, идешь, надеясь вскорости выйти к человеческому жилью, а она вдруг просто исчезает, теряется в траве прямо у тебя под ногами. Оглянулся — вот они, две четкие, прямые колеи; снова посмотрел вперед — ну нет их! Кончились, иссякли. Приехал сюда кто-то, нарубил, скажем, дров или зайца какого-нибудь подстрелил, сел в машину и укатил восвояси. А ты, дурак, обрадовался: дорогу, видите ли, нашел!