Дмитрий Аккерман - Штосс. Непристойная драма из русской жизни

При этих мыслях Леночку охватило смятение. Она никогда в жизни не целовалась, хотя это действо часто обсуждалось среди учениц гимназии. Иногда обсуждалось и нечто иное – от чего было мучительно стыдно и не менее мучительно любопытно. Впрочем, говорилось об этом настолько иносказательно, что все равно ничего не было понятно. Пугали лишь взрослые слова – adultere, amant, doux peche…

С этим нужно было что-то делать. Она залезла на подоконник с ногами, как делала в детстве. Внизу виднелась темная улица. Она слышала, что в Петербурге даже ночью на улицах кипит жизнь, горят огни, ходят люди. Даже ездят автомобили. У них же – темнота, тишина, никакого движения.

Ей смертельно хотелось окунуться в ту светскую жизнь, о которой она читала в книжках. Вот бы действительно выйти замуж за Андрея Евгеньевича – он наверняка станет большим ученым, будет работать в столице. А она будет такой важной женой большого ученого…

Несмотря на трагизм ситуации, она рассмеялась, представив себя толстой напыщенной дамой. Нет, до такого она не опустится никогда. Но ситуацию нужно было как-то менять. Менять в корне. Жить так дальше было нельзя.

Она слезла с подоконника, в свете луны нашарила веревку, которой Марфа подвязывала гардины. Сделала петлю, надела на шею. Содрогнулась от мерзкого прикосновения жесткой веревки к нежной коже. Потом натянула петлю.

Она представила, как ее найдут утром – холодную, с закатившимися глазами, совсем мертвую. Как она будет лежать с руками, скрещенными на груди, на столе в гостиной, и тут войдет он – как изменится в лице, упадет на колени и начнет целовать ее ледяные губы…

Нет, это уж чересчур. Бррр. Ей вовсе не хотелось быть совсем мертвой. Вот встать потом и воскреснуть – это гораздо интереснее.

А Верочка, пожалуй, в чем-то права. Нужно признаться. Внести ясность. Наверное, смелым и честным поступком будет просто подойти к нему и все сказать. Но как это сделать? В гимназии? На виду десятков глаз? Нет. Она не хотела стать легкой добычей для сплетен и слухов. К тому же для дочери директора гимназии это совершенно недопустимо.

На домашних занятиях? Но в доме эта противная Марфа, которая вечно лезет, куда ее не просят. К тому же часто бывает маман, а она всегда любит входить без стука. Прекрасная была бы картина – например, она сидит у него на коленях… нет, лучше он стоит перед ней на коленях, и тут входит маман… Ужас. Лучше повеситься.

Пожалуй, стоит придти к нему домой. Это, конечно, далеко не самый скромный поступок для гимназистки, но зато это достойный поступок. И, главное, в своем доме он никуда от нее не денется. Не выставит же он ее за дверь?

* * *

Ксенофонт Ильич торжествовал. Собрание попечительского совета прошло с блеском. Он ораторствовал, Вильгельмина Ульриховна помалкивала, члены совета благосклонно принимали его предложения и новшества.

Что его немало удивило – было принято и его осторожное предложение о некотором увеличении финансирования. Конечно, от членов совета зависело не все – но многое. В первую очередь, конфиденциальная информация, которая будет доведена до губернатора, а то и повыше. Жаль, конечно, что губернатор не состоит в попечительском совете – но завтрашний прием, вполне возможно, изменит и это упущение.

После совета Ксенофонт Ильич по традиции пригласил всех попить чаю и попробовать торты, испеченные гимназистками. Народ не спешил расходиться – торопиться было некуда. Мужчины степенно обсуждали последние новости – всех волновал Кишиневский погром, и вопрос, не перекинутся ли волнения на другие области страны. Дамы в сторонке щебетали про какие-то свежие светские сплетни из городской и столичной жизни.

На совет не пришел Лощиц, и Ксенофонт Ильич волновался – он не знал, будет ли сегодня игра. Обычно по субботам не играли – большинство ходило к заутренней службе, а идти туда нетрезвому и после игры было как-то нехорошо. Но у него зуделось – даже день без игры стоил ему немалых волнений.

К счастью, вскоре к нему подошел купец Колесников, игравший редко, но, что называется, метко, то есть по-крупному. Сделав многозначительные глаза, он прошептал:

– А не угодно ли сегодня в картишки перекинуться?

Ксенофонт Ильич с трудом сдержал свою радость и непринужденно спросил:

– Где собираетесь? И кто будет?

– А у Антона Ивановича. Как обычно. Он приболел, к заутренней не пойдет, но приглашал, если кто желает. Будете?

– Да, пожалуй, – как можно небрежнее сказал Ксенофонт Ильич. Внутри у него все пело. Главное – что у него появился запас на крупную игру. Досаждало лишь то, что игроки стали для него мелковаты. Ему хотелось многотысячных ставок. Вот если бы в столицу…