Валерий Воскобойников - Татуировка

— Передайте Николаю Николаевичу, пусть переселяется в нашу квартиру. Он ведь не пьет?

— По нашим данным, не особенно.

— Я сегодня же позвоню супруге, она его примет. Это позор, позор для страны, для народа! Николай Николаевич Иванов, самый юный герой блокады — бомжует! Стыд-то какой! Вы, молодое поколение, это хоть понимаете?

— Потому я и пришел к вам. Да мы его сами устроим, главное — квартиру ему вернуть.

— Спасибо вам! — Алексей Пахомович обеими руками пожал Дмитрию руку. — И все-таки передайте ему! А то приезжайте с ним вместе, если вам это не зазорно — в компании с бомжом. Посидим, у меня много чего есть показать. Я ведь завтра выписываюсь, — он похлопал по левой стороне груди ладонью, — наладили мой мотор! — И старик отправился в палату.

Довольный, Дмитрий вызвал лифт. Он не знал, что жить художнику осталось лишь два часа. А когда лифт наконец поднялся и двери его раздвинулись, из него шагнула Агния.

— Привет, сестренка! — изумленно воскликнул Дмитрий. — У тебя здесь кто? Надеюсь, не с Глебом опять? Мы вроде бы недавно виделись… А, вспомнил: ты же спрашивала меня про художника Федорова. Я как раз от него — навещал как потерпевшего и одновременно свидетеля.

— Вот-вот, братик, я к нему, Федорову Алексею Платоновичу.

— Пахомовичу, — поправил Дмитрий. — Мы с ним только что говорили, минуту назад. Он еще до своей шестой палаты не дошел. Знаешь, Агния, а ведь мы с тобой уже второй раз сталкиваемся. Афиногенов, теперь Федоров. Ну прямо будто одно дело копаем!

— Нет уж, я в ваших делах не участвую.

— Ладно, сестренка, привет Глебу. — Дмитрий улыбнулся и поставил ногу между дверей вновь подошедшего лифта.

— Штопке тоже привет. — Агния улыбнулась, дождалась, пока за братом захлопнутся двери, и отправилась искать шестую палату.

— Ну, милая моя, так вам сразу все про Антона и выложить!

Старого художника Агния нашла в холле задумчиво сидящим в кресле перед выключенным телевизором. Предъявила на всякий случай журналистский билет, рассказала про издательское задание. Старик, взяв в руки удостоверение, долго его изучал. Вступать в беседу у него явно не было никакого желания.

— Может, потом как-нибудь? — предложил он. — Завтра я выписываюсь. Приезжайте ко мне, попьем чаю, покажу вам свои работы. Правда, сейчас-то они мало кого интересуют, особенно молодых. — В словах художника Агния расслышала горечь. — А когда-то!.. Такие были споры, так нас били за формализм! Сейчас это звучит анекдотично, да? Приезжайте, что нам тут, в больнице, разговаривать!

Но Агния вспомнила ревнивый взгляд его супруги и решила идти к цели прямо теперь.

— Никак нельзя откладывать, Алексей Пахомович, — произнесла она умоляюще. — Вы же сами знаете эти издательства, ставят такие жесткие сроки! А ваше творчество я наизусть знаю! У меня оба ваши альбома на полках стоят с юности! Первый, когда вам дали народного, и второй — юбилейный.

Этим она его и проняла.

— Не знаю, как и быть. Чтобы рассказать все, что мне об Антоне Шолохове известно, надо долго готовиться. Единственное могу сказать сразу — фанатик! Ради искусства был готов на все!

— Ну, может быть, начать с самых ярких эпизодов. — Агния смутилась и решила приуменьшить напор. — Все-таки он именно вас назвал однажды своим учителем…

— Это в том самом интервью? — Художник продолжал смотреть на нее с задумчивой полуусмешкой. — Мне читали его перевод. — Никогда он моим учеником не был. Да и вообще ничьим он не был учеником. Плод, так сказать, полного саморазвития. Ну там два-три совета я ему давал иногда, но самое главное — старался не мешать. У нас же многие педагоги подравнивают ученика под себя. Знаете, есть у военных такая команда: «Делай как я!» Но я всегда учил по другой методе, за что меня и били, и моих учеников тоже. Сейчас рассказать, как нас били, — никто не поверит.

— Так вы все же считаете Антона Шолохова своим учеником? — поймала Агния старика на слове.

— Только опосредованно. Скажем, я передавал ему свое понимание великих мастеров, которое когда-то передали мне. А так, чтобы брать за руку и водить кистью по холсту, — никогда.

Для Агнии было важным начать разговор. А дальше, раз уж старый художник снизошел до нее, он себя вряд ли прервет. Но тут неожиданно в их беседу вмешалась подошедшая медсестра.

— Больной, ваша фамилия Федоров? — спросила она строгим командным голосом, заглядывая в блокнот.

В руках у сестры, кроме блокнота, был еще подносик с несколькими мерными стаканчиками, в которых плескалась жидкость.