Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы

Он все еще был полон сожалений по этому поводу.

Если номер был снят Роальдом не по случаю, не потому, что ничего дешевле в гостинице не нашлось, значит, его уважение к Лене Врачу за последний год нисколько не уменьшилось – двухкомнатный просторный номер, светлый и чистый, одну стену гостиной занимала замечательная стенка-буфет со встроенным холодильником, другую дикий пейзаж, написанный местным художником. В лесной заснеженной чаще по колено в снегу стоял мужик в зипуне, с топором в опущенной правой руке. Он напряженно вслушивался. Нельзя было понять. что именно его беспокоит. Скорее всего, волки, потому что на мороз мужик не обращал внимания – шапку сбросил, ладонь левой руки приложил к уху… Волки были недалеко, мужику шла непруха…

Хорошо густо пахло кофе.

Кофейник и сахарница стояли на столе. Скоков уверенно сжимал в громадной ладони чашку. На краешке широкого, как парник, дивана, пристроился белобрысый Вельш. Его сонный взгляд, как всегда, ничего не выражал, но в ладони, почти не уступающей ладони Скокова, тоже поблескивала кофейная чашка

Пустая.

Вельш кофе не пил.

Наконец, на том же диване сидел Коля Ежов, тот самый, который не Абакумов.

Глаза Коли смеялись, он не спускал глаз с Врача.

Врач, выпятив губы, часто помаргивая, вглядываясь в каждого влажными темными глазами, в давнем сером демократичном костюме – без галстука, то вскакивал, подбегая к окну, будто черпая в душном зное, густо, как битум, залившем город, некую невидимую мощную поддержку, то, как штатный лектор, расхаживал по вытертому ковру, с непонятной важностью и значительностью произнося какие-то восторженные малопонятные слова. До Шурика даже не сразу дошло, о чем, собственно, говорит Врач.

Потом он вслушался, продрался сквозь нелепые сочетания самых немыслимых оборотов и до него дошло – Леня Врач говорит о гениальности.

О гениальности в самом высоком смысле.

Не о той расхожей гениальности, которая дается свыше, как некий небесный дар, как высокий, как божественный дар, воспетый поэтами… В сарафане красном Хатарина… Не о той обрыдшей всем гениальности, которую можно пропить и проесть, продать, прокутить, растерять, размазать, зарыть в землю… Зубайте все! Без передышки! Глотайте улицей и переулками до сонного отвала… А о той редкостной, но истинной, может, не очень благопристойно выглядящей, зато настоящей, неподдельной гениальности… Она окунулась, чуть взвизгнув… О той, которая одна только и является совершенно естественным проявлением неких неожиданных внутренних отклонений сложной работы живого организма, отклонений от нормы или от того, что обычно считают нормой… От них смерть. У нас слова летают!..

– Гениальность – не чудо, – уверенно поставил точку Врач, опять подбегая к окну и жадно вдыхая горячий дрожащий воздух. – Гениальность всего лишь формула доктора Эфраимсона!

И резко обернулся:

– Надеюсь, вы слышали о его работах?

– Наверное, – так же уверенно ответил Ежов. – Как его звали?

– Владимир Павлович. – Врач благосклонно кивнул Ежову. Интерес Ежова, несомненно, льстил Врачу. – Доктор биологических наук. Не хрен собачий. Генетик.

Ежов разочарованно пожал плечами. Имя и отчество не помогли ему вспомнить работы доктора Эфраимсона.

– Сажал я одного Владимира Павловича… – начал он было, но Врач оборвал его:

– Владимира Павловича сажали при Лысенко, не при тебе. Ты такой статьи даже не знаешь. Владимира Павловича дважды при Лысенко сажали, мог бы и помолчать…

Последнее было обращено к Ежову.

Врач, кстати, так и сказал – при Лысенко. Не при Сталине, не при Берии, а именно при Лысенко. Впрочем, даже это не помогло Коле Ежову вспомнить Эфраимсона, доктора биологических наук, генетика.

– Владимир Павлович вычислил примерное количество гениев, веками создававших общепринятый образ человека, – как бы укорил Врач Ежова. Но тут же взвился: – Их очень немного, гениев. За всю историю – порядка четырех сотен. Зато вспыхивали они в истории звездами, целыми созвездиями, наверное, в этом проявлялась некая скрытая воля судьбы, выполняющей конкретный социальный заказ. За столом Перикла, к примеру, собирались Фидий, Софокл, Сократ, Протагор…

Влажные темные глаза Врача пытливо, но и печально прошлись по сыщикам. Похоже, перечисленные имена ничего особенного им не говорили. Впрочем, Ежов вспомнил:

– Они цикуту пили.

Врач восхитился:

– О-ра-а-ва га! Совсем даже наоборот. Цикуту пьют в одиночестве. Афины нуждалось не в алкашах и горшечниках, а в настоящих ораторах, философах, полководцах. Вот они и появились. Как позже, в эпоху Возрождения, появились Микельанджело и Леонардо.