Стенли Эллин: Домашний спектакль

– Клоун, – сказал он спокойно. – Вы себя хоть немножко уважаете? И, не дожидаясь ответа, вышел из библиотеки и хлопнул дверью.

В комнате гости разбились на группки, слышался приглушенный гомон, голубая дымка, как прозрачное одеяло, лежала посредине между полом и потолком. Майлс заметил, что на пианино опрокинули стакан – лужа сверкающей тесемкой стекала по красному дереву, и на пушистом ковре образовалось мокрое пятно. Томми Мактоуэн со своей последней перезрелой блондинкой – Нормой, или Альмой, или как Как-Ее-Там сидели на полу и, разбросав пластинки, безуспешно пытались их собрать: клали поверх кучи одну в то время как другие летели в сторону. Над стойкой словно циклон пронесся: уцелело лишь несколько пустых тарелок и обгрызенных кусочков хлеба.

"Все это, – с сардонической усмешкой подумал Майлс, свидетельствует о том, что встреча друзей прошла с потрясающим успехом”.

Но даже царившее в этой комнате лихорадочное возбуждение не смогло его согреть: озноб, который Майлс, очевидно, принес с собой из библиотеки, не проходил. Он потер руки и, когда это не помогло, почувствовал страх: а вдруг у него и в самом деле что-нибудь серьезное? Лили ведь не та женщина, которая с радостью возьмет на себя роль сиделки при инвалиде. И будет не так уж и не права: он тоже вряд ли согласится на роль Роберта Браунинга в случае с Элизабет Барретт.

Ни ради Лили, ни ради кого-либо другого. Значит, анализы лучше не делать вообще. Пусть что-то и не в порядке – он и знать ничего не хочет.

– По-моему, вас что-то тревожит?

Это был доктор Маас. Он стоял рядом, прислонившись к стене, руки в карманах, и с задумчивым видом смотрел на Майлса. “Все изучает, сердито подумал Майлс – будто клопа в микроскоп”.

– Нет, – бросил Майлс. А потом передумал:

– По правде говоря, да.

Тревожит.

– И что же?

– Нехорошо мне. Знаю я ваш диагноз, но чувствую себя паршиво.

– Физически?

– Конечно, физически. Что вы хотите сказать? Что все дело в состоянии духа и тому подобная ахинея?

– Я вам ничего не хочу сказать, мистер Оуэн. Это вы мне говорите.

– Хорошо. Тогда интересно, откуда такая уверенность. Ни анализов, ни рентгена – ничего, а ставите диагноз. Откуда? По-моему, вы вообще считаете, что физически у человека все в порядке и надо только отдать себя в руки какому-нибудь хорошему, дорогостоящему психоаналитику...

– Прекратите, мистер Оуэн, – холодно перебил его доктор. – Я принимаю как должное ваш отвратительный тон, ибо не в себе вы, без сомнения. Но ваше воображение поистине безгранично. Я не занимаюсь психоанализом и никогда этого не говорил. И вообще я не врач. Людям, с которыми я имею дело, помочь, к сожалению, уже ничем нельзя, и мой интерес к ним, так сказать, чисто академический. Но чтобы меня принимали за мошенника, выискивающего себе жертву...

– Ну тогда, – прервал его Майлс, – я извиняюсь. Правда, извиняюсь.

Не знаю, что на меня нашло. Может, из-за этого сборища – я их ненавижу, мне всегда от них плохо. Но, честное слово, я извиняюсь за то, что на вас набросился.

Доктор мрачно кивнул.

– Разумеется, – сказал он. – Разумеется. – Потом нервно провел пальцами по своему блестящему черепу. – Хотел, правда, еще кое-что вам сказать, но боюсь, что обидитесь.

Майлс засмеялся.

– По-моему, вы просто со мной расквитаетесь.

Доктор помедлил, а потом сделал жест в направлении библиотеки.

– Так вот, мистер Оуэн, я слышал многое из того, что там говорилось. Я не подслушивал, но дискуссия стала слишком горячей, верно? И с этой стороны двери все было слышно.

– Правда? – осторожно спросил Майлс.

– Эта дискуссия, мистер Оуэн, – ключ к вашему нынешнему состоянию.

Вы резко оборвали ее и сбежали. Назвали ситуацию “рутиной”, считаете невыносимой – скорей от нее прочь.

Майлс выдавил из себя улыбку.

– Что значит, “назвал рутиной”? Разве для этого есть другое слово?

– По-моему, да. Я бы назвал это ответственностью. О вашей жизни, мистер Оуэн, как театральной, так и личной, пишут во всех газетах; я бы написал, что большая часть ее есть так или иначе бегство от ответственности. Не кажется ли вам странным, мистер Оуэн, что независимо от того, как далеко и насколько быстро вы бежите, у вас все равно возникают те же проблемы?

Майлс сжал и разжал кулак.

– В конце концов, – ответил он, – это мое дело.

– Здесь вы ошибаетесь, мистер Оуэн. Ваше решение бросить играть затрагивает интересы не только тех, кто занят в спектакле, но и всех тех, кто имеет к нему хоть малейшее отношение. Вот вы оставляете одних женщин, заводите других, а ведь им это, между прочим, далеко не все равно. Представляете, что они могут выкинуть? Как себя повести?