Анри Лёвенбрюк: Завещание веков

Эстелла следила за моей работой, сплетая и расплетая пальцы. Взгляд ее перебегал с листка бумаги на мое лицо в поисках ответа, в поисках утешения. Внезапно я расхохотался.

Эстелла попятилась. Должно быть, она решила, что я сошел с ума.

— Что такое? — нервно вскрикнула она, хватая меня за плечо.

— Где-то мы ошиблись. Это полная ахинея! Совершенная бессмыслица!

— Ты уверен? — тревожно спросила она, глядя на фотографию.

— Да! Посмотри! Совершенная бессмыслица!

Я показал ей листок, где была записана новая последовательность греческих букв. Ни одного внятного слова. Никакой логики. Что-то здесь не складывалось.

— Это невозможно! — рассердилась она. — Ты близок к цели! Попробуй еще раз!

Я проверил все еще несколько раз, но ошибки не было. Расшифровка оказалась бессмысленной.

— На табличке все правильно расставлено? — спросила Эстелла.

— Ну да! — убежденно сказал я. — Ты же видишь, буквы следуют друг за другом.

Я ткнул пальцем в фотографию на экране.

И внезапно понял.

— Подожди! — вскричал я. — Ну конечно! Ты права. Какой же я дурак!

— Что такое?

Я вновь захохотал. Схватил ручку, которую бросил на стол, и вновь стал писать.

— Да Винчи писал в обратном порядке! — объяснил я. — Этот придурок Леонардо писал справа налево! Тот же прием он наверняка применил к табличке! Цифры надо брать в обратном порядке!

По щекам моим текли слезы — радости или печали, я сам не знал. Наверное, и то и другое.

Стараясь сохранить спокойствие, я начал записывать букву за буквой на листок бумаги. Первую. Вторую. Я заколебался. Теперь все было верно. Сейчас я прочту послание. У меня не было уверенности, действительно ли оно принадлежит Иисусу, но прочесть его я должен был. Ради Софи. Ради старого дурака отца.

Я положил ручку на листок. Закусил губу.

— Эстелла, — сказал я, повернувшись к ней, — ты не рассердишься, если…

Мне не пришлось договаривать. Она сразу все поняла и улыбнулась мне:

— Ладно, я ухожу. Нет проблем. Я буду внизу!

Она медленно попятилась к двери. Улыбаясь мне. Взглядом она старалась внушить мне мужество. Она знала, что мне нужно остаться одному.

Эстелла была прекрасным другом. О лучшем я и мечтать не мог. Подобно Франсуа, она понимала меня лучше, чем, быть может, понимал себя я сам. В любом случае она любила меня сильнее, чем я сам себя любил. Она тихо закрыла за собой дверь кабинета.

Я остался один. Один перед близкой к разрешению загадкой. Как бы мне хотелось, чтобы Софи была здесь. Но я должен был сделать это без нее. И ради нее.

Здесь было то, что могло вернуть меня к жизни. Здесь, в этой табличке. Передо мной. В этом послании, которое оставалось только перевести. В послании, важность которого пресса так и не поняла. Которое не могли расшифровать наши враги. Ибо так и не сумели соединить два элемента головоломки. Только нам это удалось. Я покачал головой, придвинул кресло поближе к столу и вновь приступил к отбору букв. Послание принадлежало мне, Я имел на него все права. Это было наследство, завещанное мне отцом и Софи.

Одну за другой я записывал буквы на листке. Третью. Четвертую. Постепенно послание обретало форму. Одно слово, второе. Простая греческая фраза. Которой, быть может, две тысячи лет. Послание Христа человечеству.

Euaggelion.

Учение, которое современники его недостойны были познать. А мы? Сегодня? Достойны ли мы услышать наконец-то, что желал поведать нам этот странный человек? Стали ли мы лучше за эти две тысячи лет? Добились ли прогресса? Смерть Софи — это прогресс? А преступления «Бильдерберга» и «Акта Фидеи»? Сильно ли мы отличаемся от тех людей, что распяли Христа? Сколько человек погибло, чтобы сохранить эту тайну? Сколько — чтобы раскрыть ее?

Руки мои дрожали. Ногтем указательного пальца я подчеркнул только что расшифрованный мною текст.

Восемь греческих слов. Иисус говорил на арамейском, но послание свое оставил нам на греческом. Благородный язык. Язык мудрецов. Я не занимался греческим уже более десяти лет, поэтому мне пришлось несколько раз перечитать фразу. Но понадобилось совсем немного времени, чтобы я понял наконец смысл послания.

Такое оно было простое. Совсем не теологическое. Не мистическое откровение. Не догмат. Не закон. Не наказ. Обычная сентенция.

Eυ τω κοσμω εσμευ μουοι παυταχου τηζ γηζ. Я с улыбкой повторил эту фразу. Ен то космо есмен монои пантаксои тес гес. Я мысленно перевел фразу на привычный язык: мы одни во вселенной. Тридцати трех греческих букв хватило, чтобы передать нам столь простую и вместе с тем самую главную тайну.