Владимир Кашин - Тени над Латорицей

«Хорошо. Если так — скажу тебе все. Жалко, времени мало — у перехода я выйду из «зоны».

«Тогда лучше постоим».

«Нет, я долго не могу… — Голос ее вдруг стал жестким, злым. — Я с детства завидую людям, которые умеют молчать, умеют терпеть рядом с собой людей более заметных, умеют не терять достоинства и уверенности в себе, одеваясь просто и немодно, — я завидую их силе духа. Завидую, но быть на их месте не хочу. Я требую внимания. Внимания — любой ценой! Я презираю тех, кто не требует внимания к себе. И восхищаюсь ими. За то, что они могут не нападать первыми. Пока все. Впрочем, я еще успею прочесть тебе строки, которые люблю, и мы больше никогда не вернемся к этому разговору».

Она прочла неизвестные Павлу стихи. Потом они спустились в подземный переход. Молча перешли на противоположную сторону улицы.

«Мне пора, — с веселостью, которая опять-таки была неожиданной, сказала Таня. — А ты иди и ешь свои антрекоты». Павел не успел опомниться, как она была уже на подножке троллейбуса. Странно: собирались ведь поехать еще в Гидропарк…

Видел, как прошла вперед по салону, даже не повернув голову к окну.

Троллейбус гулко хлопнул створками двери и покатил вперед.

Целую неделю после этого он не мог ее найти. Где она была все это время, не знает Павел до сих пор.

…Так было. А сегодня он, молодой воин, впервые заступил на пост, впервые встал на охрану государственной границы. Наряды на самой заставе — уборка помещений, работа в подсобном хозяйстве — все это осталось позади, и он вздохнул с облегчением, когда осознал себя настоящим пограничником. И, отправляясь в свой первый ночной дозор, почувствовал, что военная служба началась для него по-настоящему и ничто не изменится в его жизни на протяжении двух лет.

Понимая, что служба в армии — необходимая и естественная обязанность каждого юноши, он все же внутренне запротестовал, когда сам оказался в жестко регламентированной обстановке пограничной заставы.

И надо же! — произошло это как раз в то время, когда они с Таней приблизились к разрешению самой главной проблемы. Хотя, по правде говоря, все казалось им тогда самым главным. И кто знает, когда смогли бы они разобраться во всем до конца…

Первые дни службы для любого новичка — не пряники с медом. Но если ты еще думаешь, что судьба не вовремя одела тебя в шинель, тогда и вся служба — два года — покажется нескончаемо длинной.

Перед глазами Павла все время проплывали разные картины, главными героями которых были они с Таней. Эпизоды их жизни, в которых все было известно наперед, несмотря на это, казались интересными.

Таня теперь всегда была с ним: на спортивной площадке оценивала его ловкость, в тире маячила рядом с мишенями, и вряд ли это помогало ему метко стрелять. Наверно, только на кухне не мешало ее присутствие, а ему частенько выпадал такой наряд. Чистить картошку или мыть бачки — разве найдется более женское дело! Делал его Павел механически, предаваясь воспоминаниям, пока старший по наряду или повар не кричал ему в самое ухо: «Онищенко, не бросай кожуру в котел!»

В любую минуту он мог подумать: «А что сейчас делает Таня? Где она? С кем? Сколько парней около нее увивается? Одного отвадит, другого, а третьего… А может быть, третий сам будет холоден с ней?..»

Он скучал не только по ней, но и по друзьям, и по своему двору, который казался ему когда-то несуразным, неприветливым, а теперь — милым и уютным. А родное метро! Вдыхая чистый и душистый лесной воздух, он мечтал снова захлебнуться скипидарным запахом подземных станций.

— Онищенко! — опять сержант. На этот раз свистящий шепот. — Смотри на контрольно-следовую полосу!

Павел оторвался от воспоминаний, посмотрел на темную с редкими прогалинами стену кустарника, мимо которой шли они — два пограничника, на остроконечные тени высокого камыша, пиками перечеркнувшие контрольную полосу.

Рядовой Онищенко недолюбливал Пименова.

Как всякого новичка, в первые дни службы тянуло Павла к бывалым солдатам. Он искал друга, который был бы и духовно сильнее и умнее его, чтобы можно было бы посоветоваться и получить поддержку в трудную минуту. Заметив, что особым уважением пользуется Пименов как человек прямой и справедливый, порой даже во вред себе, Онищенко потянулся к нему.

Однажды, когда на душе было очень тоскливо, он решил поговорить с сержантом откровенно, рассказать о Тане, о том, как трудно ему на заставе… Но, выбрав подходящую минуту, когда Пименов был в казарме один, неожиданно растерялся, подумав, что с сержантом делятся своими незадачами все и, наверно, рассказывают ему о своих подругах такими же словами, какими он сейчас собирается говорить о Тане. Нет, ему очень не хотелось, чтобы Таня в глазах сержанта, даже в мелочах, была похожа на других. Это удержало его, к Пименову он не подошел. И как ни странно, а с тех пор невзлюбил сержанта именно за то, что не осмелился открыть ему душу. Понимал, что это несправедливо — ведь Пименов-то ни в чем не виноват! — но неприязни своей побороть так и не смог.