Александр Хабаров - Случай из жизни государства (Эксперт)

В зоне ожидать проявлений гуманизма не приходилось. Если снова откроется шлюз, и в нем появится БМП, то стрелять будут не поверх голов, а ниже, ниже.

- Шах, о чем задумался? - крикнул ему давешний любитель кроссвордов Фонтан. Он быстро шел к бараку чуранцев; рядом поспешал Затырин, с которым они вчера вечером бились из-за птицы-баклана.

- А вы куда?

- Да Корма послал, посмотреть... Говорят, два петуха пол-бригады черножопых перестреляли и переколотили... А Рыжика солдат грохнул помнишь, тот, что мне чай носил?

- Солдату тоже вава, - добавил Затырин. - Монгол...

Тут на Затырина, резко повернув голову, посмотрел Фонтан. Затырин сразу замолчал.

- С вами, что ли, пойти... - задумчиво произнес Виктор.

- Ну да! - обрадовался Фонтан. - Пошли! Здесь все равно делать нечего! И времени мало осталось: вот-вот спецназ объявится, надо будет по баракам разбегаться...

- Зачем? - удивился Затырин (он за четыре "ходки" ни разу не попадал в "бунт").

- За сеном! - сплюнул в снег Фонтан. - В бараке, глядишь, не так сильно отколошматят. А тут, по зоне, начнут гонять как футбольный мяч, здоровья лишат... А то и вовсе замочат - из автоматов.

- В зоне разве можно? Вроде по уставу не положено? - уже не удивился, а испугался Затырин.

- Это когда мирно - нельзя, а когда такой хипиш - мочат без разбора всех подряд.

- Ну и что? Будем ждать, пока нас начнут бить, мочить? - усмехнулся Шахов.

- А ты что предлагаешь, Шах? Что? - Фонтан с мольбой - надеждой заглянул Шахову прямо в глаза. - Что?

Шахов молчал.

Что-то тихо в зоне, - пробормотал Затырин.

Он был, конечно, не прав: тихо не было. Со всех сторон доносились голоса, что-то стучало и звякало, гремело и ухало. Бойцы Рогожина после геройской гибели Кондратюка вернулись в шлюз и ждали нового приказа, а первую очередь - спецназовцев "Урагана" на вертолетах.

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МОНГОЛА

Солдат был молод - и мертв. Абсурдность сочетания этих слов поразила Монгола. Нехорошо умирать 20-летним; конечно, если смотреть глубже, то вообще нехорошо умирать, хоть в сто лет... Для чего же тогда все это: голуби, книги, церкви?

Неужели это я, думал Монгол, лишил жизни двадцатилетнего глупого парня, не дал ему шанса поумнеть, стать зрелым человеком? И сколько раз я сам мог умереть вот таким же молодым - под ножом на пьяной "малине" или под битками тюремных спецназов? Какие повороты привели меня к этим деревянным ящикам, за которыми я лежу теперь в обнимку с трупом убитого мной солдата? Разве не я пол-ночи провел в зоновском храме - и молчал там, вопрошая незнамо кого о чем-то, невыразимом словами?

Все это пронеслось в его мозгу быстро - словно вонзили и сразу вытащили длинную острую "заточку". Шум бунта исчез, как будто выключили назойливую радиопередачу.

На уровне подсознания оценил Монгол происходящее и уже действовал автоматически. Он выглянул из-за ящиков: зеки напирали на рогожинских солдатиков, оттесняя их обратно к шлюзу. Рогожин метался - то прятался за щиты и спины, то в запале бесстрашия выскакивал вперед, махал руками и командовал. Но солдаты лишь отмахивались дубинками, не атаковали - и даже в перспективе не могли быть подвигнуты к активным действиям: исчезнувший и погибший Кондратюк унес с собой весь запас смелости и невменяемого "задора". В Рогожине вообще никакого задора не было, карьеризм же не мог являться прочной опорой для рискованных действий. А былой комсомольский задор вообще таковым не являлся - это было актерство чистой воды, сучья личина...

Монгол переоделся быстро. Выходить из-за ящиков прямо сейчас он не собирался: зеки, загнав солдат в шлюз, снова разделились на несколько групп. Рыжика и Гурыча несли в инструментальный цех, но невовремя куда-то исчез зек Кирсанов-Лаборант, некому было толкнуть речь над телами убиенных. Лишь Корма шел чуть поодаль и тихо матерился: с Рыжиком они были кенты, много видели в жизни и терпели сообща.

"Кто раньше появится - отец Василий из Злоямово или спецназ из Красноямска?" - подумал Монгол. Ему-то никак нельзя было дожидаться спецназа: убьют по наколке оперчасти, спишут на бунт, одним баламутом меньше станет, такая вот простая логика... Монгол усмехнулся сам себе; встал вопрос как перед Гамлетом в кино: быть или не быть, а точнее, что спасать - душу или шкуру?

Монгол, вопреки всем увещеваниям отца Василия, не мог вымести из себя последние осколки любви к жизни. Себя он не любил, а вот саму жизнь свою братву на блатхатах, сходняки в ресторанах, уходы от омоновских облав поминал не иначе как с сентиментальной тоской. Словно зверь привык он к этой вольной жизни, платил за неё томительными отсидками, но снова и снова возвращался в нее. Даже навестить мать - когда была жива - и то во сто крат было приятней именно так: откинувшись после срока или (свалив с дела) с чемоданом подарков и денежным "прессом". Мать знала только о первой судимости, а потом всегда уже думала, что "Алеша за ум взялся, сам на жизнь зарабатывает и мать кормит".