Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

Оля смотрит на оживленного, возбужденного отца и думает, что пусть он скормит Пудре весь шоколад. Она и сама захватит ей завтра что-нибудь из новогодних запасов. Его преображение, как ни крути, началось с этой дурочки. Мама была права: вот он, ключ, который открыл доброту в папином сердце.

На следующий день Оля не успевает осуществить свой благой порыв: на третьем уроке выясняется, что Маня сбежала. Грядет сочинение по литературе, а Пудра панически боится любых проверочных работ.

В школе суматоха: кто-то опять курил в туалете для девочек; третьеклассника столкнули с лестницы; в столовой видели мышь. За окном машут ветками березы, солнце сверкает, отражаясь во влажных листьях. Галдят выведенные на физкультуру пятиклашки, и этот шум действует на Олю, как на волка — вой далекой стаи. Удрать бы! Носиться где душа пожелает! Снаружи бушует весна, а их школа законсервировала в себе самые тоскливые зимние вечера и теперь выдает ученикам по тщательно отмеренной дозе уныния и меланхолии.

— Меня уже тошнит от нашего класса, — бормочет рядом Синекольский.

Бог иногда отзывается на самые неожиданные молитвы. Перед третьим уроком в класс входит завуч. «Елена Игнатьевна заболела, сочинение переносится на следующую неделю».

Дружное «ура», вырвавшееся из тридцати пяти глоток, оглушает бедную женщину. «Кулешова паленой водкой траванулась», — шепчет кто-то сзади. — «А не надо было у Грицевца бутылку отбирать».

Оля с Димкой бегут к своей пятиэтажке, где на чердаке их ждет Аделаида, штопаный плед и драконья шкура, прикидывающаяся ковром. Оля будет валяться с книжкой, Димка — дрессировать свою голубицу, а потом они, может быть, заглянут к Марине, чтобы она сварила им свои знаменитые сосиски, и отправятся до темноты шляться по Яме.

Жизнь так хороша, как бывает она хороша только у детей, которым отменили контрольную.

— А я вот вычитал про голубей, — говорит Димка. — На свободе они живут по три года, а в неволе могут до пятнадцати. Понимаешь ты, что это значит?

Оля не понимает.

— Балда! Это значит, что рядом с человеком им хорошо! Подумай сама, ты стала бы тянуть эту лямку пятнадцать лет, если бы тебе было от жизни тошно?

Оля взвешивает все за и против и признается, что стала бы. У нее мама. Как же не тащить…

— Потому что ты дурочка, — торжествующе говорит Димка. — А птицы — животные умные. Они инстинктами живут.

— Это ты инстинктами живешь!

— Кстати, жрать хочется. Живот бурчит.

— Ну, давай кефир купим и булку. У тебя деньги есть?

Кое-как они наскребают на бутылку кефира и два рогалика. Димка приставляет их ко лбу и мычит, продавщица бранит его за баловство с едой.

Так, дурачась, они добираются до своей пятиэтажки и вваливаются на чердак, толкаясь и едва не падая с узкой лестницы.

Эти двое не сразу их замечают. А Оля не сразу понимает, что происходит. Разум ее охватывает не всю картину в целом, а лишь ее фрагменты: задранную коричневую юбку; светлые волосы, рассыпавшиеся по клетчатому пледу; смятую блестящую обертку от шоколадной плитки и целую плитку, лежащую рядом с коробкой Аделаиды; белое тело, вдавленное в топчан другим, большим и тяжелым.

«А груди у нее и правда разные», — отстраненно замечает кто-то внутри Олиной головы.

На Манином лице знакомое выражение: такое же бывает у Пудры перед кабинетом медсестры в период прививок, когда нужно вытерпеть неприятную процедуру. Она скашивает глаза и видит своих одноклассников.

— Ой! Мамочки!

Мужчина поворачивает голову. С губ его слетает ругательство.

Он перекатывается на бок, быстро подтягивает штаны и пытается застегнуть молнию. Пудра, хихикая, поправляет на себе одежду. На внутренней поверхности бедер размазано что-то красное. Оглядевшись, Маня тянет к себе край пледа и деловито подтирается им.

Она чувствует, что вышло нехорошо. Они с дядей Колей пообещали друг другу, что у них будет секрет. А теперь что же? Секрет лопнул! Из-за этих двоих. Пришли, когда их не звали. Противные, фу! Гадкие! Особенно его дочка. Маня до сих пор не простила ей тот случай на стадионе, когда грубая Оля кричала на Маню и требовала, чтобы та шла своими ногами, а Мане хотелось только лежать в траве, съежившись в комочек, и ждать, чтобы кто-нибудь понес ее на руках.

Ничего, дядя Коля большой и умный. Он что-нибудь придумает. Пусть он выпорет ее, свою красивую капризную дочку. Пусть ударит ее с размаху, всей ладонью, как мама бьет Маню, когда она провинится. Это будет правильно.