Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

Ляхов с сомнением покачал головой.

— Родни точно не было. А привязан… Младшая на голову слабая, средняя — на передок, бабка страшна как война. Кому они сдались?

— А отец Мани? Кто он?

— Этого тебе, милый мой, никто не скажет. Да и Галька-покойница вряд ли знала. — Он суетливо перекрестился.

Минус одна версия, сказал себе Бабкин. И все-таки как бы папашу-то найти…

Он спросил насчет алиби Ольги и Синекольского на день смерти Шаргуновой и ожидаемо услышал, что упомнить это не в человеческих силах. Слишком много прошло времени.

Постепенно сужая круги, Сергей подбирался к теме, которая интересовала его больше всего.

— А вот был у вас такой Бурцев…

— Был, да сплыл, — отрезал Ляхов. — От долгов утек, тому уж много лет как. И никто его с тех пор не видал. У него, говорят, под Свердловском, который нынче Екатеринбург, предприятие по добыче минералов. Он там под другой фамилией хозяйничает. Не иначе как Наташка, Ольгина мать, у него научилась.

— В каком смысле?

Старик хихикнул.

— Так ведь она тоже из Русмы сбежала, едва мужа похоронила. Тот долгов набрал, как дурак карамелек. Был у нас такой Митька Грицевец, пристрелили его в девяносто шестом… Лютого нрава мужик! Он бы свои деньги назад стребовал, да Наталья смылась под шумок, пока не начали считаться, кто кому должен. А уж к Колькиной матери никто не полез, она не в себе была. Маразмус сенилис! Слыхал о таком?

— Доводилось, — сказал Бабкин и выстрелил наугад. — А вот скажи мне, Алексей Иванович, золотой ты мой человек… Колю Белкина, гниду эту, — кто прикончил?

Старик ахнул, тревожно обернулся и обшарил взглядом пустоту за спиной. Дернул небритым подбородком, собрал пальцы в щепоть и зачем-то перекрестил ковер на стене. Затем перегнулся через весь стол, придавив отупевшую муху, и с ужасом прошептал, обдавая Бабкина удушливым запахом старческого рта:

— Я его убил. Я!

Как я увела русскую из нашего дома?

Очень просто. Скормила Луне пучок трав из мешочка, который всегда ношу при себе. Накануне я обновила запас мохнатой кровянки и портулака — как чувствовала, что они пригодятся.

Коза закряхтела и начала рожать. Я прибежала к Андреасу, знаками показала, что происходит, и он бросился за мной. Роды у козы всегда должен сопровождать человек, а Луна еще ни разу не становилась матерью.

Новорожденные малыши умерли у него на руках. Кровянка для них ядовита. Андреас так плакал над маленькими тельцами! И Мина плакала, и моя мать, словно эти крошки могли вернуть радость в нашу семью.

Каждый спасается как может.

Если ты схватишь ящерицу, она отбросит хвост. А пойманный человек отрезает от себя собственные куски.

Моя мать давно перестала смотреть в окна. Она старается не смотреть даже себе в глаза. В действительности она совсем крошечная, моя мама, — съежившийся человечек, закрывшийся изнутри в своем доме.

Ее выбор — слепота. Мой — немота. Вот только меня молчание делает сильнее. Я отрезала свой голос, чтобы стать неуязвимой. Когда Андреас кричит на меня и не получает ответа, мне хочется рассмеяться ему в лицо. Но вместе с голосом я отрезала и смех. Не весь, и это плохо. Человек больше говорит о себе смехом, чем словами.

Мама же слабеет с каждым днем. Она уходит все дальше, по сухой тропе, над которой сомкнуты ветви мертвых деревьев, — бедная моя мама, которая ничему не могла помешать.

На ней нет вины. Я готова повторять это снова и снова, будто убеждаю толпу, собравшуюся перед помостом. Моя мать ни в чем не виновата!

Но оставшись одна, без невидимых судей, я не могу не спрашивать себя: слышит ли она по ночам младенческий плач? А тишину, каждый раз падавшую, как гильотина, и отсекавшую живое от мертвого?

Я прикидывала, как можно избавиться от русской. Это просто! Вывести ее на край пещеры, снять наручники, толкнуть в спину. Скормить человека морю: оно обглодает его, а костями будет играть в глубине.

Из-за нее мы в огромной опасности. Я должна была красться окольными тропами, а вместо этого выбежала на поле во время грозы и подняла над головой железный прут.

И кто будет виноват, если в меня ударит молния?

Но если я так поступлю, если избавлюсь от нее, — значит, во мне пророс мой отец?

Нет. Ни за что.

Когда умерла лала, я выдернула нитки из ее одежды и сплела браслет. Он всегда на моем запястье. Старуха была сильной, жестокой, и я хочу быть такой же.

Иногда он говорит со мной ее голосами. У нее их было два: один из новой жизни, второй из старой. Браслет окаймлен черной и серой нитью. Они не пересекаются.