Сэм Льювеллин - Прилив

— Вы спросили Креспи, удалось ли ему уже убить Тибо.

— Тибо? — переспросила она. Равнодушие было искренним. — С чего бы ему убивать Тибо?

И тут Бьянка захохотала. Да так, что слезы брызнули из ее глаз. Она обняла меня за шею.

— Тибо? — повторила она. — Какой ты серьезный, бедняга. Тибо сам может позаботиться о себе.

Бьянка прижалась своим лбом к моему. Я ощутил запах ее духов и погрузился в него, полагаясь на судьбу. Бьянка поцеловала меня.

У нее были длинные черные ресницы, слегка касающиеся щек. Они напоминали мне пушок семян чертополоха.

Они напоминали мне ловушки.

Бьянка открыла глаза и посмотрела на меня с легкой улыбкой. Один внутренний голос подсказывал мне: «Она красива и хочет продолжения». Другой — отрезвлял: "Дурачок ты, Сэвидж. Лучше поинтересуйся, зачем она вытащила из папки документы, касающиеся «Поиссон де Аврил».

Победил первый. Бьянка вновь поцеловала меня. На этот раз поцелуй был взаимным.

Кто-то подошел к бару и, намеренно грохнув, опустил на стойку поднос со стаканами, а затем прокашлялся. Я открыл глаза.

Рядом, скрестив руки, стояла Фрэнки. Ее скулы покрылись красными пятнами гнева.

— Простите, что помешала, — съязвила она.

Я почувствовал, что покраснел.

— Мы как раз заканчивали, — заверила Бьянка. Она пожала мою руку и отправилась наверх.

— Боже мой! — воскликнула Фрэнки и, хлопнув дверью, вышла в кухню.

Посетители все прибывали. Это был необычный вечер: накануне гонки. Я достал вино и приготовил еще несколько напитков. Я работал «на автопилоте» весь вечер. В конце его, когда официанты, обслужив клиентов, попивали кофе у стойки бара, я сел к фортепьяно.

Опустившись на табурет, я поднял крышку, коснулся клавиш закостенелыми пальцами и заиграл. Было время, когда я слыл неплохим исполнителем джаза. Но давно не практиковался, да и как-никак для сегодняшнего вечера джаз не подходил. Я был в смущении, а такому состоянию более созвучен блюз.

Я заиграл «Фрэнки и Джонни», медленный вариант, чересчур широко расставленными пальцами левой руки, которая, впрочем, и теперь была почти так же проворна, как прежде. Я давно не упражнялся, но сейчас все шло совсем неплохо, как это обычно бывает, когда вам что-то угрожает, вы обеспокоены и выискиваете правильный путь в ситуации, спутанной как спагетти. Играя, я думал о Фрэнки.

Точнее говоря, я вспоминал кабачок «Джино» в Каракасе спустя две недели после рождения Фрэнки. Я много играл там на фортепьяно, потому что венесуэльским «орангутангам», поглощающим свое виски вместе с древними шлюхами, время от времени нравился блюз в исполнении парнишки-иностранца. Я был славным малым восемнадцати лет от роду и уже с ребенком на руках. Мэри Эллен сидела за столиком у сцены, а я привычно наигрывал быстрый вариант «Фрэнки и Джонни». Мэри Эллен держала на руках завернутую в шаль Фрэнки, слышались возгласы проституток, свет был приглушен и от свечи вокруг головы Мэри Эллен сиял нимб «мадонны с младенцем». А когда я подошел к припеву, который Мэри Эллен обычно подхватывала, она не могла подняться из-за ребенка на руках. И потому я пел один.

Я испытывал чувство полного одиночества. «Фрея» была продана. Неподалеку, на берегу, лежала яхта, которую я построил своими собственными руками, чтобы мы могли вернуться в Англию. Она блестела лаком, снабженная парусами и готовая к отплытию. Но я понимал, что мы в беде.

Сказала Фрэнки Джонни:

Родной не уходи!

Тебя погубит холод,

Бураны и дожди!

Но то любовь уходит...

Мэри Эллен подняла глаза и перехватила мой взгляд. Она долго и печально смотрела на меня. Затем вновь опустила глаза на ребенка. По ее щекам струились слезы.

Мы уже окрестили дочь как Анну Максвелл. Но после того вечера называли ее Фрэнки. С ней, гукающей на капитанской койке, мы и поплыли в Англию.

Всему следовало бы идти по-прежнему, за исключением погоды, разумеется. Но каждый из нас существовал сам по себе внизу, в чистом хаосе каюты, с Фрэнки. Мы выстаивали свои вахты, едва видясь друг с другом. Связующим звеном была Фрэнки.

Я знал, что навсегда полонен морем так же, как понимал, что Мэри Эллен становится все дальше от него: она боится за Фрэнки.

Когда мы миновали Бишоп-Рок, Мэри Эллен впервые за три недели улыбнулась и подняла Фрэнки, чтобы показать ей смотрителей маяка на его балконе. К тому времени, как на горизонте появился остров Уайт, она уже упаковала свою одежду и вещи Фрэнки. А когда мы пришвартовались рядом с набережной Шенрок, Мэри Эллен обвила мою шею обеими руками и крепко поцеловала.