Сэм Льювеллин: Прилив

За окном с безоблачного неба светило солнце и «Серебряный оркестр» Пултни, устроившись близ слипа, [1]исполнял отрывки из произведений Гилберта и Салливана. В мастерской было жарко, пот застилал мне глаза и стекал под пылезащитную маску, пока я обрабатывал ножовкой закупоренную бутылку шампанского, зажатую в тисках на верстаке.

Мэри, мой секретарь, просунула в дверь свою пышную с проседью голову и объявила:

— Прибыл французский посол.

Я снял маску, сбросил белый комбинезон, поправил галстук и стряхнул стеклянную пыль со своей спортивной куртки и черных блестящих мокасин, какие судостроители надевают по особо серьезным поводам. Затем осторожно вынул бутылку из тисков и шагнул в ослепительный свет дня.

Повсюду виднелись флаги, развеваемые легким восточным бризом, обычным в конце июля. Кругом толпились люди — всегдашняя группка местной знати Пултни, расположившаяся насколько возможно вдали от оркестра и перетирающая слухи о парусных гонках. И стайка людей в кожаных куртках с камерами и микрофонами от французского телевидения, от «Пари матч», столпившаяся вокруг длинного черного автомобиля, на котором, должно быть, и приехал посол. И еще всякого рода спортивные журналисты и просто зеваки, праздно снующие в ожидании, когда же наконец закончится скучная официальная часть и можно будет приступить к выпивке.

Крепко держа в руках бутылку шампанского, я быстро пробрался через толпу в направлении центра ее притяжения, находящегося на вершине слипа: яхты с мачтой, возвышающейся над стайкой ласточек, и лоснящимся рыбообразным корпусом из черного пластика, отороченного желтым металлическим листом. Судно «Аркансьель» [2]было последним детищем моей судостроительной мастерской «Яхты Сэвиджа» и причиной всей этой суматохи.

Я поднялся по ступенькам на помост вблизи носовой части лодки привязал надпиленную бутылку к веревке и поставил в специально предназначенный маленький ящичек.

Толпа, колыхавшаяся внизу подобно пшеничному полю, вдруг расступилась. Двое мужчин и две женщины направлялись к помосту, а перед ними вертелись, клацая затворами, полдюжины фотографов и три телеоператора. Это шествовали посол в темном костюме и его жена, смуглая женщина в платье колоколообразной формы, сконструированном таким образом, чтобы в нем можно было выглядеть свежей, опрятной и сексуальной одновременно. С ней разговаривал, вызывая ее улыбку, мой старый друг Тибо Леду — новоиспеченный владелец «Аркансьеля». Тибо был невысок, но выделялся широким разворотом плеч. Он смахивал на голубоглазого цыгана, бродягу, или пирата, или циркача. В свое время ему довелось побывать и тем, и другим, и третьим. С послом беседовала коротко остриженная женщина, ее глаза вблизи оказались зелеными. На ней был костюм в полоску, и она выглядела столь же свежо, как и жена посла, правда, не так сексуально. Ее звали Мэри Эллен Соумз, и в наши лучшие дни мы были женаты.

Они поднялись по ступенькам на помост. Я усмехнулся, заметив большую каплю смазки на своей правой руке, и отер ее о перила, а затем включил микрофон. Мы с послом обменялись рукопожатием.

— Спич, — уголками губ произнесла Мэри Эллен. В ней пропадал талант суфлера.

Я подошел к микрофону, обвел глазами толпу, огромный эллинг из рифленого железа, развеваемые бризом вымпелы. И сказал, что судостроительная верфь «Яхты Сэвиджа» гордится многими своими замечательными судами, в свое время спущенными здесь на воду, что мы счастливы и горды тем, что построили «Аркансьель» для моего старого друга Тибо Леду, который, возможно, выиграет на нем не одну гонку, и что я вручаю яхту французскому послу господину де Пейрефи.

Посол начал свою речь. Но население Пултни его не слушало, хотя бы потому, что наполеоновские войны, строго говоря, никогда не оканчивались в прибрежной юго-западной Англии. Посол сказал, что Тибо — один из лучших сынов Франции, герой открытых морей. Тибо улыбался, кивал головой и выглядел весьма солидно. Он привык к подобным рекомендациям. Спустя некоторое время посол закончил свое выступление и его жена подняла бутылку шампанского.

— Да благословит Господь это судно! — воскликнула она и бросила бутылку.

Та разбилась по насечкам, сделанным мной на стекле напильником. От волнения я даже вспотел: бутылки, которые не разбиваются, обычное дело, но приносят несчастье, а я так нуждался в счастье.