Джон Берли - Уайклифф разрывает паутину

Она не могла работать, даже думать — и то не могла. Поначалу казалось, что она сумеет свыкнуться с тем, что произошло. Порой забывалась часами, полностью поглощенная живописью. Но сейчас одного взгляда на холст было достаточно, чтобы понять: бесполезно и браться за кисти.

Она не в состоянии была отвести глаз от пола. Это стало для нее каким-то наваждением. Ее мастерская была устроена, как оранжерея. Окно почти во всю стену, деревянные скамьи для растений. Пол выложен синей плиткой, поверх — ковры. Зимой комната отапливалась двумя масляными радиаторами.

Полли все еще тяжело дышала от перенапряжения. Она стелила и снова перестилала ковры. Ей приходилось склоняться со своего инвалидного кресла-каталки, хвататься за край ковра и с огромным трудом перетаскивать его на то место, где были пятна, или, вернее, где пятна были раньше, или, еще вернее, где, как она думала, раньше были пятна. Она меняла положение кресла, склоняла голову так и этак, чтобы посмотреть под разными углами, уловить любой световой нюанс. Пятен не было.

На мольберте установлен чистый холст, рядом на столике — краски, кисти, палитра… Она составила композицию из маргариток, трав и побегов куманики. Натюрморт должен был называться «Осень». Теперь вся эта красота увядала в вазе.

«Если бы только я была в состоянии писать!»

Но она лишь откинулась в изнеможении на спинку кресла и смотрела через окно в серую пустоту неба, чувствуя себя беспомощной, со всех сторон уязвимой…

И снова повторилось то, что преследовало ее теперь и днем и ночью. Сначала это были вспышки отрывочных воспоминаний, которые постепенно становились связными, пока не превратились в цельную и очень живую картину.

«А, это ты, Полли!»

Она явилась самоуверенная, небрежная, вся — воплощение молодого нахальства.

«Где Тристан?»

На ней были джинсы и майка-безрукавка с какой-то идиотской надписью; сквозь пройму безрукавки виднелся изгиб ее груди. Бесстыжая!

«Я хотела повидаться с ним… О, извини! Я помешала тебе работать?»

Но то были лишь слова. Она не сделала ни шагу к двери и уходить собиралась только тогда, когда заблагорассудится.

«Мне нужно ему кое-что сообщить».

По своему обыкновению она остановилась у мольберта, глядя на картину Полли, уничтожая ее работу одним своим холодным молчанием. Как будто она что-то понимала в этом… Как будто вообще могла хоть в чем-то разбираться!

«Совершенно вылетело из головы, что он собирался уехать на уик-энд».

Ложь!

Она уселась на низенький табурет. Это был табурет для дойки коров, который они нашли в доме, когда купили его. «Мой стульчик» — так она называла его. Она сидела спиной к мольберту и пялилась в окно с безразличным видом. Ее волосы отливали золотом, спиралью расходясь от макушки, взлохмаченные, вьющиеся, блестящие.

«Я беременна, Полли».

Вот так она вошла и воцарилась, чувствуя себя здесь как дома.

«Я подумала, что он должен знать, да и ты тоже. Я пока еще не решила, как мне следует поступить…»

Это было как мишень с золотым «яблочком».

Кровь медленно проступила сквозь золото — очень медленно. И падала она целую вечность.

— Не понимаю, почему вы так стараетесь убедить меня, что были здесь, когда Хильда подверглась нападению?

Взор Иннеса был обращен куда-то в сторону стоявших в отдалении сосен.

— Я всего лишь стараюсь рассказать вам правду, как я ее помню.

— Вовсе нет!

— Простите, что вы сказали? — Банальнейшая реакция; вопрос вырвался у него машинально.

— Вы лжете. Вы не встречались с Хильдой в субботу. Вы уже уехали, когда она заглянула сюда по дороге домой.

Иннес медленно повернулся, чтобы посмотреть на Уайклиффа.

— И какой же мне смысл вас обманывать?

— Вероятно, вы кого-то выгораживаете.

Прежде чем Иннес смог что-нибудь на это ответить, до них донесся грохот и сдавленный крик. Иннес мгновенно вскочил и бросился вон из комнаты. Уайклифф следовал по пятам. В конце короткого коридора Иннес рывком распахнул дверь, и Уайклифф увидел синий кафель пола в коврах, кресло-каталку, опрокинутую на бок, и вывалившуюся из кресла Полли, скрюченную на полу, одной рукой цепко сжимавшую угол оранжевого ковра.

— Я с самого начала знал, что кресло неустойчивое, — бормотал Иннес. — Еще когда его только изготовили. Я предупреждал ее…

Они подняли женщину с пола — невесомая ноша, — по коридору отнесли в спальню и уложили в постель. Глаза ее оставались все время широко открытыми, она следила за каждым их движением, но ничего не говорила.