Владимир Тодоров - Пятый арлекин

— А что, камень разве драгоценный? Ты же тогда говорил, что это минерал.

— Минерал и есть, — нехотя ответил Рачков.

— А что случилось с Лаврентьевым, рак? Он ведь, как мне кажется, ничем не болел, — спросил я, чтобы более или менее достойно закончить разговор.

— Не болел. — подтвердил Рачков, — был здоров, как племенной бык.

— И что же?

— А ничего: безо всяких на то причин взял и повесился!

— Вот как, — ответил я и пошел прочь, чтобы не видеть торжествующих глаз Рачкова, опередившего меня, как я тогда думал, на минуты. О Лаврентьеве я не вспоминал, будто его и не было. В конце концов, его никто не неволил, значит, были свои соображения. Мало ли причин у любого человека, чтобы разувериться в жизни, хотя он и не походил на тех доморощенных философов, которые маются, переживают, копаются в себе до изнеможения, а потом не видят иного выхода, как полезть на крюк или сигануть с балкона.

Это случилось в феврале, а вот теперь, в июне, не стало Рачкова. Я узнал о его смерти из газеты за два дня до отпуска. Не стоит думать обо мне плохо, но первой мыслью, которая пронзила каждую клетку моего тела, была мысль о Будде. Будда, который остался без хозяина, и если я его теперь упущу, он навеки для меня потерян. Уточнив через общих знакомых, что похороны назначены на завтра, я на другой день, купив четыре гвоздики, направился к дому Рачкова. Не стану скрывать, если бы не Будда, я и не подумал бы отдать последние почести Рачкову, он для меня был никто, так, антикварный знакомый, даже не знакомый, а конкурент, причем удачливый. Конечно, я уже говорил, что чувство какой-то горечи присутствовало, все-таки он был интересным собеседником, но мои мысли занимал только Будда.

Я пришел вовремя: возле подъезда стояли две табуретки, на которых повис гроб с Рачковым. Было много народа, пришли сослуживцы из управления материально-технического снабжения, где трудился Василий Михайлович, знакомые, родственники, любопытные из соседних подъездов. Я подошел и положил цветы у его ног. Лицо Рачкова было спокойным и даже значительным, но я неожиданно для себя отметил, что наряду с величавым мраморным спокойствием, на мертвом лице Рачкова застыл самый что ни на есть концентрированный ужас, от которого черты лица как бы сместились и приобрели необратимое выражение.

Я отошел в сторону, решив, что сегодня никак не смогу заговорить с женой Рачкова по интересующему меня вопросу, но дня через два следует обязательно встретиться, потому что через неделю кто-нибудь опередит меня. А вот и жена Рачкова, Нина Васильевна, в черном траурном платке. Я подумал, что будет лучше, если я подойду и выражу свои соболезнования, пусть видит, что пришел друг покойного Василия Михайловича, а не какой-нибудь прохожий с улицы, тем более, что я был у Рачкова дома, кажется, один раз и она меня явно не запомнила.

Я подошел и, приняв самое скорбное выражение, тихо сказал несколько слов по поводу раннего ухода от всех нас Василия Михайловича, добавив, что болезнь не выбирает ни молодого, ни старого, а косит всех подряд. Я сказал про болезнь, потому что кто-то, как мне показалось, сказал, что Рачков отмучился. Понятие «отмучился» в моем сознании всегда было связано с болезнью, но Нина Васильевна странно посмотрела на меня и шопотом спросила: «А вы знаете, как он умер?» — «Нет», — ответил я и уже тогда тревога резанула меня под самое сердце. «Он повесился, мой единственный и ненаглядный Василий Михайлович… О, Боже мой!»— закричала она уже в голос, и ее сразу же оттащили от меня, бросая укоризненные взгляды, чуть ли не обвиняя, что я разбередил открытую рану.

Я молча пошел через клумбы от дома и, несмотря на жару, спина у меня сделалась ледяной, и у виска тяжело билась одна мысль: Лаврентьев! Лаврентьев! Он ведь тоже повесился, бывший владелец Будды. Что это: совпадение, случайность? Или нечто такое, от чего хочется закричать в голос? Скорее всего так. Я почему-то сразу принял эту версию. Меня охватило странное состояние: Я один знаю, что убийца Рачкова невозмутимо находится на каминной полочке в гостиной, никак не реагируя на его смерть.

«Но это же чистый бред, — тут же подумал я, противореча сам себе. — При чем здесь Будда? Меня просто-напросто потряс одинаковый способ, который избрали владельцы Будды, покидая самостоятельно этот мир. Но разве не могут два человека, которые по какой-то причине не желают больше жить, прийти к одному решению? Конечно, могут, и Будда не при чем. И вообще, все это ерунда, обычное совпадение. Наверняка, только за прошедшие сутки сотни людей на земле покончили с собой. И разве обязательно причиной их смерти является какой-то единственный знаменатель?» Я сумел убедить себя в абсурдности первоначального предположения, но из памяти не выходили узкие глаза Будды, с презрением взирающие на суету жизни, и желтый переливающийся глаз во лбу, возможно, из драгоценного камня. Я помнил, как оборвал сам себя Рачков, когда заговорил о цене этого камня.